И щека у нее мягка и рука легка,
И во всем права, и в делах еще не провал.
В следующий раз она будет кричать, пока
Не выкричит всё, чем ты ее убивал.

В. Полозкова

Море волнуется раз… К горлу подступала тошнота и очень хотелось пить.
В голове на манер заевшей пластинки кружилась строчка из стихотворения:
«Каждый твой жест полосует меня, как плеть».
И это было правдой.
Но страшнее всего были не жесты.
Не зубастая железная игрушка на его кулаке. Не реконструкция ее услужливым, как придворная фрейлина, воображением того момента, когда он пускал игрушку в дело.
И даже не смысл его слов – под смыслом она в глубине души подписалась.

Это был голос.

Каждая повелительная интонация, каждая железная нотка словно выдирала раскаленными щипами куски из ее силуэта. Она чувствовала себя ледяной фигуркой, с размаху брошенной на мертвый пятнистый мрамор столешницы. И смешиватель коктейлей со всей дури колотил по ней ножом для колки льда, отрубая – то маленькие куски, то побольше, то целые глыбы, обращая в ничто, равняя под ноль. Каждое его слово было, как острие ножа, скользнувшее по мраморной поверхности в том самом месте, где еще секунду назад было скованное ледяным оцепенением, но живое, не разделенное двумя сияющими сторонами лезвия тело – её тело.
От его голоса хотелось кинуться на пол и лечь грудью на ощерившиеся гвоздями доски. Забраться под стол и забиться в самый темный угол, но не от страха, вовсе нет… От противного, как холодная струйка пота по спине, ощущения собственной ущербности. Собственной слабости.
Не способности ответить – хоть близко! – тем же.
Под этим голосом стоишь, как под грозой. В диапазоне его звучания ощущаешь себя цирковым лилипутом-уродцем, которому вновь и вновь протягивают зеркало – мол, посмотри на себя, полюбуйся! Но, самое худшее – она могла бы сопротивляться. Не устраивать провокации, а именно сопротивляться, по-настоящему, с целью все это прекратить.
Сопротивление, как гигантский пресс, выжимало все душевные силы в течение первых трех минут. И включалось сразу же, на автопилоте. Заранее обреченное на провал – но неизменно включалось. И тянуло все жилы. Это было странно… Странно, когда чувствуешь: тебя уже совсем нет сил, у тебя сломаны все места, и рефери в твоей голове готов вскочить и поднять вверх чужую руку – но ты не можешь сдаться. Это как стоять перед ротой на расстреле и не падать, когда из тебя уже сделали решето. Она видела себя рухнувшим самолетом, ползущим на брюхе по пустыне. Это так страшно – когда твоя природа кричит тебе в уши: «Нет!!! Нельзя пасовать перед этой жестокостью, бесчеловечностью и аморальностью, нельзя прогибаться под этим давлением, иначе весь мир погрязнет в этой грубой, первобытной стихии, в этом кулачном праве. И если не ты – кто это остановит? Нельзя, слышишь, нельзя – не позволяй себе приказать, не дай себя продавить, держись, зубами, ногтями, обрубками пальцев – только держись!»
А тебе уже не за что держаться – ну не за перемычки же между дырами, в самом деле.
Дырами от его слов. И тогда остов начинает ныть сильнее дыр – твоя гуманная природа пытается их залечить, заделать, но сама расползается на глазах.
Ты словно разбиваешь протянутое зеркало и лишь потом смотришь на порезанную руку. А еще секунду спустя видишь – в крови не только рука, кровь идет горлом, льется из ушей – потому что вместе со скалящимся стеклом ты разбил не свое отражение, а себя, пусть кривого и нелепого – но себя.
И теперь тебя просто нет – одни ухмыляющиеся осколки.
Ничто не врет так, как зеркала.
И ничто не говорит столько правды.

Его глаза были ее кривым зеркалом.

Внутри скреблись крысы. Не хотелось вставать с этой скользкой, затянутой полиэтиленом кушетки. Она готова была на что угодно – лишь бы забыть тот разговор.
Нет, не так – лишь бы этого разговора никогда не было. Но тут и лоботомия не поможет – каждая повелительная нотка каленым железом прожгла нежную батистовую пелену её души.
Она ощущала себя даже не человеком – материей. Тонкой дымящейся тканью, состоящей из одних обугленных дыр. Ржавым пеплом на ветру. Так дом после пожара перестает быть домом – целым миром – с голубями на красной черепице крыши, абажурами и геранью на окошках, а становится черным призраком, в котором гуляет ветер.
Внутри ее души гулял ветер.
«Но если ты сдаешься…»
Веретено с режущей, как тонкая медная проволока мыслью, продолжало раскручиваться, вертеться уже само собой, по инерции, почти против ее воли.
Когда ты сдаешься… Когда выполняешь то, что велено… В первый момент тебе станет даже легче – волна схлынет. Чтобы через полчаса нахлынуть вновь. И затопить островок твоей самооценки, размыть самоуважение, по песчинкам унести в море чужой агрессии твою веру в себя.
Ты ненавидишь себя.
Ты словно человек, выдавливающий прыщик при гангрене. Ты твердо обещаешь себе, что в следующий раз все будет иначе, но уже знаешь – все будет только хуже. И сложнее. Ведь надо будет начинать даже не сначала, а на десять шагов назад от сегодняшней точки – ведь он уже знает, что тебе можно приказать.
…Пока ему говорят «Хватит!» – он продолжает.