Стройная элегантная женщина, казалось не шла, а пританцовывала, беззаботно помахивая изящной дамской сумочкой. Настроение было чудесное, погода замечательная, а дом уже рядом.

В забитом авто тенистом дворе, отрезанном громадой десятиэтажки от жары улицы, было тихо и прохладно. Солнечные зайчики едва пробивались сквозь кроны нещадно стриженых, живучих и поневоле долговязых деревьев, ровесников дома.

Наискосок, из мусорки с надписью «Забор ТБО производится…» в окошко подвала полосатой тенью шмыгнул Барсик, мордатый разнузданный котяра, откормленный котолюбивыми жильцами. «Здриасссть» — прошелестело с тенью.

Антонина, так звали женщину, в радиусе метров десяти-пятнадцати слышала мысли всех  обитателей города. Знали это диво ещё только два человека, и это её полностью устраивало.

У подъезда, куда направлялась, цокая каблучками, красавица, с утра сидели местные сплетницы: Лукинишна и Григорьевна. Имена у них от времени куда-то подевались, остались отчества, замурованные в дворовой фольклор и приподъездное бытие. Кумушки  знали всё про всех. Так им казалось.

- Добрый день! — максимально дружелюбно поздоровалась Тоня.

- Здравствуй, Тонечка, милая! — расплылись в противных улыбках тётки. «Ведьма проклятущая», — стояло в слезливых глазках Григорьевны. «Проститутка, прости господи», — щурилась бородавка на переносице Лукинишны.

Снисходительно усмехнувшись, Тоня вошла в подъезд. «Знали б вы, жабы, как на рожах ваших всё видно — слушать не надо… Ну вас!.. Скукотища…, — подумалось ей уже в лифте — а братику скажу — пусть ещё «бентли» присылает».

В квартире Антонина сбросила босоножки и сразу пошлёпала босиком в ванную, по дороге роняя блузку, юбчонку и остальное.

В ослепительной кафельной комнате пахло почему-то сушёными травами и грибами.

«Опять тудасюдатник барахлит…», — поморщилась Тоня, открывая кран.

Откуда-то из прихожей послышался тонкий писк. Она знала: это звонил троюродный братец, Олег Парамонович Горынов, наверное, уже вернувшийся из командировки в Питер по делам стройфирмы. Сослуживцы, приятели, кому было дозволено, звали его то Поролоныч, то Горыныч, а то и, с опаской — ОПГ.

Антонина встрепенулась и странно замаячила, словно не в «фокусе», до подбородка заворачиваясь в какой-то туман.

Стена над ванной вдруг пропала, показался затенённый кабинет с толстенным ковром, рядами стульев, с кожаным креслом и средних лет представительным мужчиной в нём, со скошенным лбом, массивными челюстями и  приплюснутыми ушками. Он казался сразу и зловещим, и комичным. Это был Горынов О. П., собственной персоной.

- Привет, Олежка! Как съездил, как Питер? Сияет? — регулируя воду, промурлыкала Тоня, не стеснявшаяся наготы: Горыныч  видел только её прелестный профиль и голубоватое облако, скрывавшее то, что радует мужской глаз.

- Привет, мать, — пробасил он, доставая толстую сигару и щипчики, — ничего, стоит, подсветку натыкали везде, красиво… Ты как? В Тридевятом-то бываешь, нет? Мародёры твои, говорят, оборзели вконец…

- Интере-есно, кто это говорит, а? Казначенис, небось? Так до его схронов с буровой установкой хрен доберёшся! — прохладно отозвалась Тоня.

- Да… это я так, к слову…

- Слушай, братишка, у тебя тудасюдатник барахлил когда-нибудь? Что-то мой — не того… Избушкой моей несёт из ванной — сил нет! Туда-то что — парфюмом разве только.

- Да нет, — задрал брови Горынов, — бог миловал, не ломался. Могу поспрошать…

- Ага, спроси, спроси. Ну, всё, давай, пока, на связи, а то мне в ванну охота!

- Так залазь, я не смотрю, — голова говорившего окуталась в сигарный дым.

- Знаю я, как ты не смотришь… одной башкой, — отрезала Антонина и кабинет исчез. Снова засиял кафель. В каждой плитке, в серёдке, светилась крошечная ступка с метёлкой.

Вода с ароматной пеной (презент знакомой сиамской ведьмочки) обняла разгорячённое утренней жарой молодое тело. Блаженно постанывая и поглаживая холёные руки, Антонина зевнула…

Как-то незаметно истома потяжелела и потянула в сон, поначалу мимолётный…

———————————

«…О-ох! Поясница, растудыть её! Жабу надо запарить, а её уломать ещё надо. Пьявки вро… Тьфу! Нету пьявок-то! Ну, Кузя! Ну, появись только, гоготун стоеросовый! Ой, ломит-то как!»

Заскрипела кровать, старый тюфяк в заплатках с названием «Минздрав», угрожающе захрустел, пока горбатая бабуся нашаривала башмаки, старые и стоптанные. «Надо бы кроссовки сюда, неказистые такие, а то привяжутся, как пить дать, мать их.. Разорались в прошлый раз, мол, как это, такой опытный работник — и контрабанда! Это  безобразие, мол! Шиш вам! Ступа год без ремонту, Горыныч мне помогает, а не вы, козлы! Казначенис, тьфу, Кащеюшка, на что уж скуп, и тот подсобит, бывает, а от министерских проку — пшик!»

Бабка, кряхтя, наконец, обулась и потопала, чтобы ловчей ходилось. Вдруг пол избы стал крениться, послышалось басистое, исполинское квохтание.

- А ну! Замри, злыдня! Ят-те потянусь! Капремонт ей, ишь!.. — совсем по-другому, злобно зыркая сквозь косматые брови, топнула в пол старуха.

Изба замерла, потом медленно, подрагивая, вернулась на место.

С крылечка, поросшего опятами, Яга (та самая) хмуро оглядела разбросанное по поляне хозяйство, так сказать, хоздвор. Сараюшка и гусиная загородка пустовали.

«Опять упёрлись на ночь глядя, лебеди недоделанные! Приволокут хулигана, нате, Антонина Батьковна! А чтоб тихого да сиротинку — так нет! Сестрицу Ванькину вон еле умаслила… А Кузька, поганец, плётки дождётся!..»

Солнце, краснея и касаясь кривых ёлок, примерялось нырнуть на ночлег.

Самое время было идти на Лысый Холм огнеупорной травки подсеять. В прошлую декаду больной бронхитом Горыныч чуть реликтовый лес не спалил, насилу потушили.

Невидимый в густой осине, заухал филин.

Старуха неожиданно усмехнулась в усы: «Не Тоня, а Антонина Мудровна Костоножко, самой Наины Киевны крестница! Пять тыщ скоро уже, понял, чучело лупоглазое? То-то».

На Лукоморье стремительно опускалась ночь…

Автор готов к любой критике. Смелее!