Яблоня в цвету. Дождь сбивает с цветков лепестки:
белые, розовые… Их опавшие трупики на зелёных стеблях
мокрой травы, на алых и желтых бутонах тюльпанов,
на кружевах незабудок;
в прохладном дыхании мая:
им нельзя надышаться, и серое небо не давит – сливается с
дыханием, с белым нарядом яблонь, шелестя мелким дождём.
Падают капли, опадают лепестки, поют птицы,
ища томных встреч, спасаясь от разлук:
увядание рождено весной, и разлито в её сладком дыхании,
в её набухших почках, бутонах, водоёмах, небесах;
в пении птиц, в заблудившимся в лесу ветре,
в плеске воды, в её мерном стуке по листьям и крышам…

Барабань, барабан дождя, созывай свой отряд!
Стучи, колоти, призывай и командуй –
рисуй на стёклах приказ спать,
вымывай мёртвые зерна, прошлогоднюю пыльцу
из черепичных волн, из расселин в коре,
из прорех в дощатых навесах, из швов между плитами,
из трещин, выбоин и дыр в кирпичных кладках…
На весенней земле нет места мёртвому семени,
и древний символ плодородия, дождь,
смывает нерасцветшую и пустую,
лишнюю для жизни, старую для весны
пыль.
Прах к праху, кость к кости, смерть к смерти.
Дождь…
…Листья, красные и зелёные, лиловые и белые,
глянцевые и бархатные, малые и большие –
все они держат капли воды в своих чашах,
кувшинах, ладонях,
на запястьях кряжистых ветвей,
на диадемах маковок,
в перстнях и ожерельях драгоценных крон.

Дождь кончился, вечер подтянул с востока покрывало ночи, -
на её губах ни звезды, ни луны; только тьма.

Но пока ночь далеко от подсыхающего посёлка,
и я бреду по его дорогам, как по шелковым простыням,
мимо бархата выцветающих луж,
мимо калиток, изгородей,
и окон,
в стёклах которых ещё звучит приказ: «жить»,
ещё бьётся отзвук дождя,
ещё мерно трепещет его сердце.
Воздух чист,
и прекрасен, как поцелуй юности,
как дыхание мая, как аромат весны,
которая смыла с земли снега, сон, и смерть.

По дорогам скачут довольные лягушки,
птицы выпархивают из подмокших гнёзд, -
подсохнуть, и покричать вслед бледному солнцу:
«спасибо! Прости!»

Бабочки и мотыльки, пчёлы и осы,
жуки, пауки, муравьи – все разбрелись по норам,
по пристанищам, по домам,
все завернулись в дрёмы,
в тёплое дыхание майского вечера,
в пух дождливых облаков,
в их лёгкий стук,
уходящий тяжелым свинцовым шагом усталого барабанщика,
плодородного Пана, духа весёлящихся живых.

Я бреду по посёлку одна, не встречая никого, кроме лягушек и птиц,
и только у одной калитки вижу толстого чёрного кота,
сидящего на деревянном мостике:
кот внимательно смотрит на игру головастиков в канаве;
вода журчит, выдыхая в прохладу вечера лёгкую дымку.

Вода течёт по канавам — вслед за туманом, наперегонки с уходящим днём,
течёт сквозь заросли скромного камыша, мимо цветущих яблонь,
через камни, трубы, обрушившиеся от ветхости мостки…
Вода несёт через посёлок опавшие лепестки яблоневого цвета.

Из печных труб доносится аромат горящих берёзовых дров.

***

Из печных труб доносится аромат горящих берёзовых дров,
редкие очаги бесшумно сушили сырое дерево, влажные кирпичи,
нагревали остывшую к ночи кровельную сталь.
Дым, как хрусталь. Дождь – как хрусталь.
Ночь, как хрусталь,
осыпалась на озеро звёздами, тихо дрожащими в тусклой от пара воде,
в мёртвой, холодной воде с опустевшими рыбьими норами/гнёздами,
с лягушачьими тихими блёстками, из тины глядящими в звёзды,
из тины подохшего водяного, запутавшись меж камышами в его бороде, -
она растворилась, как болотная гниль в заросшем смертью пруду,
в чёрной воде которого уже вечерами видно звёзды,
звезды, похожие на зацветшею у сточных канав лебеду,
и на ивы, склонённые хваткими ветками к чёрной воде пруда’.
Всё ночь, всё сон, всё – смерть, всё — лебеда…

А где-то над ночью канав крапива стоит в полный рост.
Приглашая, кивает; указывает на погост, -
он у старой, брошенной Богом церкви;
забытый пустырь с крестами, камнями,
с опавшим овалом врат.
Привратники: стебли тоски, у мёртвых оград стоят,
и пнями могильными выглядят бугорки…
А в тихие ночи над смертью гудят голоса реки.

Её водяной жив, и церковь, склонясь под тоской, вдалеке
склоняется колокольней к полной живых реке.

***

Голоса в темноте замирают, и долго висят.

Ночь накрыла посёлок, пролилась из леса на грядки, сады, пустыри.
Звёзды выцвели, тускло, как яблони, и отцвели.

В мокрой постели, в удушье лебяжьего пуха, ваты,
в светлом сатине — бельме темноты -
разлагается мысленно кто-то, похожий на ночь:
тот же жаркий закат, та же полночь, и тот же рассветный полёт в облака,
за сатиновым небом, за солнцем лебяжьего пуха.
Вата дня обмакнёт в пустоту, и задушит меня –
человека в помятой постели, на мокрой подушке.

Часы в темноте потеряли облик, но обрели мощный голос
в ночи
скрипят, замерзая, рёбра дома.
Зудят, протирая швы, кирпичи…
Намокшие волосы липнут к щекам, лезут в рот, затыкают уши,
и кажется, ночь не уйдёт, а останется здесь, во рту.
До утра я умру, обернувшись в застывший холод,
превратившись в сатиновую пустоту.

А на кладбище, полном огарков ночи,
заблудились звёзды, ища ночлег.
Без луны опустился, и плохо кончил
о рассвете мечтавший во мне
человек.

Автор готов к любой критике. Смелее!