Ползут, царапая серым, присыпанным скатавшейся ватой брюхом сосновую высь и растекаясь по хвоинкам прозрачной, мокрой, холодной млечностью, облака. Липкая влага, напитавшись сосновой смолой, падает оземь, разбиваясь на осколки пахучих брызг. Их не разглядеть сквозь замызганное стекло вагона, но, поверив мне, вы услышите легкий удар сытой капли о промокшую землю, сможете уловить тонкий аромат продрогшей тайги.
«То там, то тут,» — поют колеса поезда. И точно. То там, то тут. Бродяга. И если душа — это полотно из шелка, то моя — лохмотья, которые уже ни залатать, ни зашить, а только выкинуть. А еще лучше — похоронить с почестями: служили ведь верой и правдой не один год. Забраться на вершину сопки, туда, где рукой можно дотянуться до обгоревшего неба, и там засыпать шелковые износившиеся лоскуты молчаливыми камнями. А потом, упав на свою собственную могилу коленями, раскинув руки, запрокинув голову, кричать так, чтобы лопнули легкие, смеяться так, чтобы вызвать лавину в горах какой-нибудь далекой Швейцарии. Шутка ли, самого себя хоронить!
И, обессилев, рухнуть в такую же, как и я, бродячую шальную бездну, укутавшись в проклюнувшееся солнце, сгореть, и, словно феникс, нечаянно возродиться в ласковых, пахнущих вечностью и свежим хлебом, материнских руках. Утонуть в нежности под колыбельную из почему-то далекого, но еще яркого детства. И, сглупив в очередной раз, открыть глаза.
«То там, то тут,» — поют колеса поезда. И они, врачеватели истрепавшихся душ, абсолютно правы. Бродяга.