Табор не встал в деревне – это было запрещено законом, но о том, что приехали цыгане, каждый из жителей Цигенбокенбаха знал ещё до того, как кочевники успели поставить пёстрые фургоны в лесу, выпрячь коней, вынуть и приставить к козлам лесенки и развести костры. Их увидели на широкой лесной тропе Михи и Матти Карла Безносого; мальчишки сразу забыли о своих силках, расставленных на птиц тоже наперекор всякому закону, и со всех своих вечно грязных ног кинулись к деревне: такую новость нельзя было не рассказать.

– Ишь ты, ишь ты, мёдом им здесь намазано, – заворчали крестьяне, неспешно и нехотя сворачивая обычную домашнюю работу, проверяя, крепки ли запоры и замки в домах и разных пристройках, и прилипая, наконец, к заборчикам, на самый солнцепёк. Конечно, ни один честный труженик не рад был цыганам. Конечно, ни один крестьянин не дал бы себе пропустить их приход: больно уж занятные штуки умели выделывать цыганята.

И вот они появились на улицах, рассыпчатая, тёмная и одновременно пёстрая толпа, пускающая блики от серебряных серёг и стеклянных бус, белых, в непристойной для рабочего человека широкой и беспечной улыбке открытых зубов и потных лбов. Несколько самых нетерпеливых детей побежали, отрываясь от толпы, к заборчикам и калиткам.

– Добрый день! Добрый день! Кусочек хлеба, подайте кусочек хлеба! Воды! Молока! Сыру! – загалдели они, приплясывая и подпрыгивая, протягивая сразу по обе чёрных от загара ручонки. Кудри их были, похоже, недавно разодраны гребнями, но уже снова склеились от пота и пыли железными кольцами, тугими колтунами, чёрной овечьей шкурой.

– Хлеб вам, сорочатам, задарма, такого не бывает! – насмешливо ответил старый Петер, живущий на окраине, снял шляпу и протёр сияющую от пота лысину платочком. – Танцуйте! Пойте!

Цыганята только того и ждали. Две девочки с лицами непослушных мальчиков завизжали песню; одна застучала в маленький бубен с медными погремушками, другая захлопала в ладоши. Мальчики с лицами насмешливых и вредных девчонок закрутились колесом, запрыгали, высоко поднимая согнутые в коленях ноги, завертелись юлой. Песня была очень простая, коротенькая, про пастушка, потерявшего всех овечек из-за того, что упрашивал пастушку поцеловать его; дойдя до конца, девочки начали её сначала, и ещё раз, и ещё. Остальные цыгане уже подошли к пляшущим детям и прошли мимо, смеясь, болтая и переглядываясь. Последним шёл мальчик лет десяти или одиннадцати, худенький, синеглазый и одетый хоть и бедно, но неожиданно аккуратно. Лицо и руки у него были загорелые и запылённые, но тонкие, сильно отросшие светлые волосы, приглаженные назад, были совсем такими же, как у любого мальчика деревни. Он совершенно точно не был цыганом.

Один из маленьких танцоров, прервавшись на минутку, ловко цапнул белокурого мальчика за руку и вытолкнул перед собой. Цыганчонок не сказал ни слова, но белый мальчик сам, словно по команде, упёр руки в боки и с неподвижным, равнодушным лицом стал выделывать разные антраша. Танцор из него был так себе: мальчик то и дело путался в собственных ногах и один раз даже чуть не упал. Наконец, девочки замолчали, танцоры остановились, и цыганочка с бубном ткнула кулачком белому мальчику в плечо. Мальчик явно знал, что это значит.

– Милый дедушка, – умильным голосом начал он, прижимая тонкие пальчики к груди, – добрый дедушка, не могли бы вы быть так любезны и подать нам немного еды и воды? Мы проделали долгий путь и очень проголодались… и пить хотим.

Мальчик поклонился и шаркнул ножкой. В отличие от цыганят, он был обут в башмачки, пропылённые, но довольно новые и совсем целые.

Старый Карл, уже было решивший про себя, что будет с бродяжек и ковриги хлеба, помычал, вытер лысину ещё раз и ушёл в дом. Возился он там долго, но цыганята ждали терпеливо, чему-то всё время посмеиваясь, пихая друг друга локтями и с любопытством оглядываясь на прилипших к другим заборчикам крестьян и крестьянок. Из-за калитки у Петерсонов боязливо торчала голова маленького Ганса. Девочка с бубном, ухмыляясь, подмигнула ему и чуть кивнула. Голова Ганса моментально стала пунцовой со всех сторон и скрылась; цыганята опять тихо закатились.

Карл тем временем вынес целый узелок; в него были завёрнуты хлеб и сыр. Подавая узелок белому мальчику, старик достал из кармана также довольно большой кусок сахару:

– Держи… И сразу ешь! Это тебе, не остальным!

Мальчик пробормотал благодарность, снова поклонился и шаркнул ножкой и сунул сахар в рот. К соседним заборам уже подошли цыганки с картами и корзинками со всякой мелочью для перепродажи, так что дети отправились дальше по улице. Пройдя шагов двадцать, белый мальчик быстро и незаметно вынул сахар изо рта и вложил его в руку цыганочки с бубном. Та таким же быстрым движением закинула его себе в рот.

Мальчик обошёл с друзьями почти весь Цигенбокенбах, а вечером, собравшись у Шульца, о нём только и толковали. Фрау Беккер догадалась зазвать мальчика одного в дом, и, угощая его, быстро расспросила.

– Я не цыган, я немец и сын благородных родителей, – якобы сказал мальчик. – Меня украли из особняка моего деда, графа. Я раньше умел читать и писать, а сейчас забыл… Если мне мало подают, цыгане меня бьют. Я надеюсь вспомнить, как звали моего деда и родителей, или что они однажды узнают меня, увидев на дороге. Я похож на маму, они обязательно узнают.

Фрау Беккер сразу предложила мальчику остаться или спрятаться, и даже позвать полицию, но мальчик чуть не умер на месте от ужаса:

– Мне мстить не будут, ведь я им нужен. Но цыгане – страшные люди, они отравят колодец, проклянут урожай и приплод, у них есть ножи острее всякой бритвы… Спасибо, добрая фрау! Довольно уже того, что мне сегодня хорошо подали, и значит, меня не побьют; вы накормили меня, и я не лягу спать голодным… А иные добрые люди дарят мне одежду и обувь. Цыгане их не отнимают, они отбирают только еду. Иногда мне удаётся ещё припрятать мелочи. Я хочу накопить денег и отправиться в город, получить там бумаги и учиться. Я раньше очень хорошо и быстро читал…

Все очень оживлённо принялись обсуждать услышанное от Мари Беккер, вертеть так и этак, жалеть мальца; только один старик Клаус, бывший конюх одного помещика, доживающий свой век у среднего сына и невестки, слушал молча, а потом взялся за шляпу и вышел за порог.

Почти одиннадцать лет назад Клаус сам отнёс этого ребёнка в цыганский табор, завёрнутого в крохотное стёганое атласное одеяльце; с рук на руки седеющей цыганской королеве передал Клаус младенца, вручив с ним и несколько монет «на содержание». Отдавать цыганам мальца было жалко, но концы должны были уйти в воду, дочь графа выйти замуж за хозяина соседней усадьбы честной девицей, а внезапно объявившийся в одной из деревень байстрюк не породить слухов, которые – такое бывало – дойдут ещё, чего доброго, до ушей счастливого мужа и других соседей. Цыгане были нездешние, появлялись очень редко – всё равно, что мальчонку прикопать в саду, как в жалостливых песнях. Конечно, младенец не умел ни читать, ни писать; но белый мальчик просто утешал себя, придумав что-то, что ему казалось особенно графским.

Дочь графа умерла следующими родами, а сын уехал искать воинской славы в дальние страны и там погиб. Граф часто сокрушался теперь по единственному своему потомку, отданному так неосмотрительно в чужие руки. Клаус спешил в усадьбу с радостной новостью.

– Маленький лоботряс, бездельник, угваздал себе штаны и рубашку, – напустилась цыганка Зофи на белого мальчика. – Посмотри на себя, Лютц! Что я, нанятая, стирать тебе каждый день? Что нам за польза с тебя, если ты выглядишь замарашкой?

– Мама, не сердись, это я с ним дралась, я и почищу одежду, – сказала Эльзе и отдала бубен младшей сестре. – Сейчас, тут надо совсем немного воды, это пыль, а не грязь. Пойдём, Лютц. Я постираю прямо в ведре, а ты потом принесёшь новой воды. Не хочу к реке.

– Заодно вылей ему немного на голову, иначе волосы станут совсем чёрные. Пусть блестят жёлтеньким, как маслице, – наставляла Зофи. – И пусть он их сразу расчешет. Держи гребешок.

Эльзе взяла в одну руку гребешок, а в другую – тонкие пальцы Лютца, и пошла за фургон.

– Ну? Что принесли? – нетерпеливо крикнула Зофи, глядя на детей. Галдя и похваляясь, цыганята принялись складывать на её колени добычу: куски сыра, сала, хлеба, луковицы и картофелины, а ещё – найденную в пыли медную пуговицу и стянутый мимоходом моток верёвки.

– Хороши, хороши! – довольно сказала мать, берясь за нож и быстро очищая и разрезая пополам картофелины и луковицы. Она кидала их в уже кипящую воду в котле; потом добавила туда же для жира и солоности немного сала. Младшая дочь унесла сыр и половину хлеба в фургон, на завтрак. Её брат заглянул во второй котёл, увидел там овсяный отвар, повесил его на пустующий крюк на перекладине над костром, добавил воды из стоящего тут же кувшина и крикнул сестре:

– Лизе, принеси кофе!

Тем временем Лютц, в одной только тряпице на бёдрах – она висела на колесе, и мальчик, недолго думая, в неё замотался – с мокрыми, зачёсанными назад волосами с интересом глядел, как Эльзе полощет его одежду в ведре. Делала это девочка яростно, так что её собственная одежда была такой же мокрой, как штаны и рубашка, которые она трепала.

– Когда я вырасту, я на тебе женюсь, – сказал ей Лютц. Здесь, в таборе, голос его звучал больше не слабо и не робко. Он говорил теперь так же уверено и весело, как другие дети, и даже позволил себе немного хрипеть, как делали цыганские мальчишки. Зофи обычно запрещала ему, чтобы он не испортил себе голос и не перестал быть «маленьким ангелочком», так умиляющим крестьянок.

– Не женишься. С чего мне идти за тебя? У тебя глаза голубые, ты вырастешь злым, и ещё у тебя живот белый, как у рыбы, – возразила Эльзе, не прекращая работы.

– Ничего не злой. Цыганский парень тебя будет бить, а я не буду. Я очень добрый. Я буду петь тебе песни. Я сделаю для тебя такой красивый фургон, какого ни у кого не бывает. Он весь будет в птицах и цветах, и ангелах, и звёздах, и всём, что только есть на свете красивого. Вот какой будет фургон. Я куплю тебе красный платок и бусы из жемчуга, и золотые серьги вместо серебряных, и ещё что-нибудь куплю.

– Вот дурак, будто у тебя деньги станут водиться! Кто тебе подаст, когда ты вырастешь? Танцор ты плохой, на скрипке не играешь, ни на что не годишься. Придётся твоей жене себе всё покупать самой. К тому же ты меня сегодня уже бил.

Эльзе осторожно отжала рубашку и развесила её на кусте, потом проделала то же со штанами.

– Так ты меня первая поколотила… А деньги я найду, я буду птиц ловить и продавать. Давай пообещаем жениться и поцелуемся.

– Кулак мой тебя поцелует, – сказала Эльзе и вылила воду на колесо фургона: заодно и сполоснула. – Иди к реке, я на тебя всю воду потратила, неряха.

Она вышла к костру Зофи, не пытаясь проследить, послушается ли её Лютц. Он всегда её слушался.

– А, ты здесь, девочка моя! – сладким голосом сказала мать, оборачиваясь к Эльзе. – А где же наш маленький друг? Тут пришли гости и хотят ему кое-что рассказать.

У костра неловко стояли двое мужчин. Один был одет по-крестьянски, а другой – по-господски, и другой прижимал к себе стёганое атласное одеяльце с пожухшими кружевами по краям. Оба мужчины были стары.

– Лютц на реке, мама, он сейчас придёт…

– Так иди ему навстречу, позови, моя девочка.

Эльзе полсекунды подумала, нет ли в словах матери намёка на совсем обратный смысл, но нет, кажется, его там не было. Она убежала за фургон, схватила мокрую одежду и помчалась стремглав к большому ручью, который цыгане называли рекой, хотя его можно было перейти вброд в любой части.

Чуть не сбив бредущего навстречу Лютца с ног, девочка отобрала у него ведро и сунула ему влажный комок:

– Скорее оденься, там пришли какие-то люди, мама зовёт тебя к ним!

– Люди? – путаясь в мокрой ткани, Лютц запрыгал сначала на одной ноге, потом на другой, потом всунулся в рубашку. – Я за день так устал на них смотреть, что меня тошнит!

Дети помчались к костру. Эльзе отставала из-за ведра, оно сильно качалось на бегу и плескалось водой на ноги.

– Добрый вечер, – выпалил Лютц, появившись у костра, и, спохватившись, поклонился и шаркнул ножкой, чуть не сбив кувшин у ног Зофи. Он попытался смягчить голос и произнёс потише, широко открывая голубые глаза:

– Добрый вечер, господа. Тётушка, вы звали меня?

У старика с одеялом в руках выступили слёзы.

– Смотри, Клаус, мальчик – портрет своей матери… Подойди сюда, дитя.

Лютц ещё раз шаркнул босой ногой – башмачки остались за фургоном – и робко приблизился к старикам.

– Чем я могу услужить?..

– Я… Я твой дед. Обними меня, мальчик!

Глаза Лютца распахнулись ещё шире. Он неуверенно поглядел на Зофи. Та величественно кивнула:

– Десять лет назад, мальчик, в мой лагерь принесли младенца. Крошечного мальчика с голубыми глазками, завёрнутого в стёганое атласное одеяльце… Ты ведь видел это одеяльце, когда я перебирала сундук, помнишь, Лютц? Враги твоего деда угрожали твоей жизни, малыш, и он решил тебя спрятать. А теперь пришла пора тебе вернуться…

Лютц отпрянул от гостей, забыв о всяких манерах.

– Зофи, я не хочу никуда уезжать! Я не хочу в чужой дом!

– Это ведь дом твоего деда, графа, – напомнила цыганка. – Это твой дом! Лютц, только подумай, твой дед богат! Он подарит тебе жеребёнка, и много красивой одежды и игрушек. Ты станешь его наследником и получишь однажды всё его богатство. Лютц, дедушка тебя очень любит! Ты будешь каждый день есть конфеты и колбасу! Тут уж нечего делать, Лютц, это твоя семья, и ты должен идти!

– Но я не хочу…

Мальчик отступил ещё на шаг и оглянулся на подошедшую, растрёпанную и растерянную Эльзе. Он вдруг подумал о фургоне, расписанном ангелами и звёздами, о жемчужных бусах, красном платке и золотых серёжках. А потом – совсем немножечко – подумал о собственном жеребёнке.

– Людвиг, мальчик мой, – граф передал Клаусу одеяльце и протянул руки. – Людвиг, не разбивай мне сердца! Ты увидишь, сколько в нём любви!

Мальчик робко подошёл и обнял его. От графа пахло полынью, которой, должно быть, перекладывали одежду в шкафах, мятными пастилками и стариковской кожей.

– Сударь, он ни в чём не знал у нас отказа! Не болел и не голодал, всегда носил хорошую одежду и башмаки, каждый день умывался и причёсывался, и мы учили его манерам, он кланяется и здоровается, воспитанный мальчик! – мягко сказала Зофи, поглядывая то на графа, то на Клауса. – Правда, я научила его лгать… Но он этого не любит, никак не любит! Не цыганская порода! Бывало, придёт из деревни и скажет: зачем, Зофи, я должен на тебя наговаривать? Мне противно лгать о тебе! А делать нечего, ведь те деньги, что вы дали, давно кончились, нам надо было хорошо кормить мальчика, надо было, чтобы его жалели…

Граф отстранился от обретённого внука, чтобы достать из кармана кошелёк. Открыв, старик задумчиво поглядел внутрь, а потом решительно захлопнул и кинул его на колени цыганке. Попрощавшись, он ушёл, уводя за руку оглядывающегося через плечо Лютца.

Когда цыганке показалось, что гости достаточно далеко, она открыла кошелёк и ловко пересчитала монеты и ассигнации, а потом так же ловко стала делить деньги, отдавая долю каждому подошедшему от другого фургона цыгану. Таков был обычай, и Зофи всегда его соблюдала.

– Ну и история вышла с нашим Лютцем! – сказал один мальчишка, почёсывая живот сквозь дыру в рубашке. – Подумать только, графский внучек!

– Графский-то умер, вот как раз вместе с твоим братом умер, когда был мор на детей. Двух лет ему не было, – сказала задумчиво Зофи. – Ничего, кроме одеяльца, от него не осталось. А Лютца мы подобрали через год, какая-то нищенка замёрзла с ним на руках. Упала, сломав ему ножку возле пальчиков. Должно быть, крестьянская дочь, нагуляла байстрюка, и выгнали её из дома. Да… Всё равно Лютцу было уходить скоро… Ещё год или два, и ему перестали бы подавать, очень уж стал тянуться вверх! Но теперь он будет графским наследником, его будут пестовать и всему обучать, кормить, как поросёнка для Рождества, и наряжать, будто куколку. Нахлебался мальчик горькой доли, пусть получит немного сладкой за нас за всех!

– Пороть его там будут, розгами, – сказала Эльзе и ушла в фургон за ложками для подоспевшего супа.

Замечания и советы приветствуются. В меру.