Парня скручивала спастика, лицо дергалось, на каждом шагу он кого-нибудь или что-нибудь задевал и громко с запинками извинялся: «П-ра-а-астить, пжа-а-алста-а». На него откровенно пялился весь бар, а он упорно продирался к стойке, где мы и сидели.
- У него, что, ДЦП? — я успел тихонько спросить у Никитина.
- Ну, да. Режиссер сказал, чтоб все натурально, вот мы и пригласили. Он неплохо играет, какую-то актерскую мастерскую умудрился окончить.

Парень доковылял до нас, снеся пару стульев и бармена, еле удержавшего на подносе чье-то пиво.
- З-драс-с-ств-вте. Ю-у-ура.
- Очень приятно, Олег, — я неловко пожал скрюченную руку.
- Вот, Олегыч, — объяснил как бы заново Никитин, — это наш новый актер. Играет в «Голосе человека». Ты задумку-то помнишь? — я помнил: нелегкая дорога художника-инвалида, per aspera ad astra и какой-то очень трогательный финал, — Ну, вот, наконец-то, воплощаем. Юр, ты чего будешь?

Юра все это время пытался листать меню. Он с невероятными ужимками и голосовыми модуляциями заказал пиво, которое тут же и разлил по всей стойке. Мы с Никитиным кинулись помогать бармену ликвидировать аварию, а Юра — извиняться. Пиво снова принесли, на этот раз с трубочкой, и не в модном высоком бокале, и крепко стоящей на столе пузатой кружке-бочёнке. Юра разряжал обстановку, подшучивая над самим собой, гогоча при этом на весь бар своим неровным всхлипывающим смехом. Мне, актеру модной московской молодежной сцены, привыкшему к изящным выкрутасам и ловким па, было немного неудобно. Бар скоро насмотрелся и успокоился, все занялись своими вюрстхенами и биром.

Никитин позвал меня на премьеру Рыжовой, режиссера-постановщика «Голоса человека», дородной голосистой тетки с кучей авангардных идей и работоспособностью Сталина. Представляю, как она гоняла бедного Юрика, не щадя его хилого здоровья и шаткой психики… Но актерская жизнь на то и выбирается, чтобы овации зрителей искупали грехи режиссера и критиков перед актерами. Премьера прошла на ура, был аншлаг, в антракте я наблюдал, как девушки вытирали туш с щек после особенно душещипательного первого акта. В конце зрители, устроили овацию стоя. Актеры бережно вывели Юру на первый поклон и так же бережно увели. На второй поклон он не появился, но…

Я даже не сразу понял, что это Юра. На сцену вместе с остальными вылетел стройный, гимнастически гибкий красавец, раскланиваясь до пола и блистательно улыбаясь. За кулисами я продрался через послепремьерную толкотню в гримерку, но к Юре было не пробиться сквозь осадивших критиков и поклонниц. Никитин, как актер менее значительной роли, был доступнее. Он, поминутно чмокая в щечки каких-то знакомых студенток ВГИКа, успевал наслаждаться и моим изумлением.
- Ну, как тебе наш гений? Ты ж тогда поверил! Нет, ну, скажи, талант! И ведь даже ты со своим медицинским колледжем не распознал! О как!

С Юркой мы потом еще встречались и славно подружились. Он любил звать к себе домой, где со своей улыбчивой фантазеркой женой Иришкой, тоже актрисой, они устраивали потрясающие розыгрыши, квартирники и бесплатные мастер классы для начинающих. Потом меня пригласили играть в Питер, и, будучи безмерно влюбленным в эту промозглую величественную громаду, я перебрался туда, благо собирать мне было только один холостяцкий рюкзак.
Раз в три месяца ездил к родителям и бывшим возлюбленным, и обязательно заходил к Юркам — так называли Юрку и Иришку, понимая их как нечто естественно неразделимое и родное. Юрка был нарасхват, репетировал днем и ночью. Для какого-то спектакля, где он играл одноногого фронтовика, он, чтобы вжиться в роль, подвязывал ногу, брал костыли и ковылял в метро. Говорил, что пару раз ему даже подали копеечку.

В очередные свои московские выходные я с вокзала позвонил Юркам. Ответила она, сказав, что он репетирует, но приходить, конечно, можно и нужно, но только не мешать репетиции. Я с радость к ним понесся, зная, что Юркины репетиции не прерываясь и дома, могут обернуть обычный вечер феерическим действом. Ира открыла и я с порога полюбопытствовал, что репетируем.
- «Свободных бабочек», знаешь?
- Естественно! Он в главной? Ну, просто везет ему с этим! — по сценарию главным героем был слепой парень, влюбившийся в обычную девушку.
- У него неплохо получается, — хохотнула Иришка, — приходите вместе на кухню, я пирог пеку.
Я пошел в комнату к Юре. Он сидел за столом в темных очках и ощупывал выставленные в ряд металлические банки с сыпучей бакалеей.
- Олегыч, ты? Ну-ка, иди сюда! — я поймал его протянутую наугад руку, — Вот возьми, потряси и скажи — где соль, где сахар.
Я взял протянутые банки, потряс. Абсолютно одинаковые.
- Хреновый из тебя слепой выйдет, Олегыч! В правой сахар, в левой соль! — я проверил, так и было.
Мы пошли на кухню есть пирог. Юрка пробрался ощупью к месту у окна. Ирка поставила посреди стола свой шедевр, сунула ему в руку нож и сказала, чтоб резал на восемь кусков. Он ловко разделил. Ощупью, опустив в чашку палец, налил себе чаю. Мы болтали о Питере, сплетничали о театре, ругали режиссеров и критиков. Ирка сдалась и достала коньяк. Юрка пел под гитару, я читал отрывки из новой пьесы нашего режиссера-экспериментатора, мы курили привезенное из Амстердама…

Перед отъездом я встретился с новоиспеченным папашей Никитиным, похудевшим на десять кило и мечтающим выспаться. Мы сидели в привокзальном кафе, снова говорили о театре. Я жаловался на плохие роли, бездарных постановщиков, усталость.
- Ты возвращаться не думаешь? Ты москвич до мозга костей, че тебя туда понесло? — спросил он.
- Куда возвращаться? К вам не зовут, к чужим не тянет.
- Ты у Юрков-то был? Они чего советуют?
- Им хорошо, на подъеме. Я им не ныл, стыдно, знаешь ли.
Никитин странно на меня поглядел и спросил:
- Ты с Юркой-то виделся?
- Весь вечер позавчера коньяк с пирогом глушили! Ирка меня еле выпроводила.
- И что? Ты не видел что ли?
- Чего я не видел?
Никитин смотрел на меня, как на идиота.
- Олегыч, ты че? Он же ослеп. Авария, какая-то там травма серьезная, три операции и нифига не помогло.
Я обалдело смотрел на Никитина.
- Ирка сказала репетирует для «Бабочек», ну, там, где парень слепой с девушкой…
- Да, она теперь всем так говорит. Мол, будет играть в «Бабочках», а в Москве их теперь и не ставит никто.
Я ошарашено молчал.
- Вот так, Олегыч. Талант, а вот так… Так что ты думай, может обратно к нам?
Мы о чем-то там еще говорили, плохо помню, о чем, о каких-то удачных и неудачных судьбах. В поезде я стал названивать знакомым Питерским режиссерам, узнавать планы. «Бабочек» никто не планировал.

Я ушел на год из театра и, заняв денег у родителей, пошел на режиссерские курсы. К Юркам я теперь езжу чаще, чтобы вжиться в специфику материала. Бог с ними, с «Бабочками», поставим своё.

Автор готов к любой критике. Смелее!