- Женька! Белов! Ёлкина мать!
Женя обернулся — солнце резануло, отражаясь во всех этих стеклах и рамах ярмарочного развала — кто ж его таким басом-то?
- Женька! Узнаешь? Виталик я! Помнишь? Картунино! Ну?
- Виталь! Точно! Господи, так ведь сколько лет… А ты меня в этой шубе…
- Да-к, ведь и бороду отпустил — в зиму что ль? Ох, ты ёшкин свет!
- Так уж пару лет бородатый. Говорят солиднее.
Виталик, здоровенный детина в размятых валенках, партизанском тулупе, крест-накрест перетянутом шерстяной шалью, в шапке — ну, конечно же, — ушанке и с ягдташем наперевес, улыбался во весь губастый теплый рот. Жене тут же пришло в голову четверостишье: «Эх, сопливая столица, Метро-космо-политан! Холодов не побоится настоящий партизан!»

И вслух похвалил:
- Тебе б еще патронташ! Ты тут что — на лося собрался? У нас в холод самый лось! Нет, серьезно, Виталь, ты чего здесь?
- А вот, гляди!

Он ухватил Женину шубу под руку и потащил к одной из пестрых палаток ярмарки, раскинувшейся на три дня перед ЦДХ. «Народные мастера» — так обзывалось это событие, благодаря которому небогатые, но имеющие, что показать-поторговать мастера, могли за небольшую мзду на три дня явить свои художества охочей до диковинок московской публике. Здесь, на пятачке в пятьсот саженей, одних резных медведей было на целый Муромский лес, не говоря уже о флотилиях гжельских мужичков на лодочках, плывущих по Оренбургским шерстяным узорам мимо полчищ дымковских водоносиц в бушующие пионно-розовым цветом кусты Городца. Женя, знавший пройдох-перекупщиков, выкладывать свои кровные писательские не спешил, но любовался вдоволь — оно ж все вместе лепо, а врозь, так и просто — цацки.

Картунинский партизан уже откручивал голову термосу и доставал припасенное горячительное, а Женя ходил по его — пять на пять аршин — владениям и разглядывал.
-Ты же кто по специальности-то?
- Знамо дело — тракторист! Так я ж тебе тогда в бане все о себе выложил! Не помнишь поди! Ну, да ладно! Вишь как — был тракторист, стал — этот.. как его… Пизажист! Жень, давай за встречу! Помнишь, как тогда… До сих пор же помню твоё… Оберни святыню куполами, обрисуй цианом и лазурью… (Эх, хорошо пошла!) Дочерти притвор с колоколами, да поставь за печь, как кладку курью… Ты-то помнишь? Я ж после этого стихотворения твоего и пошел в художники!
- Это как же, как же… Ну, да, помню! Там еще так:

Полно! Пусть стоит себе за печкой!
Мыши не сгрызут, сверчок не тронет.
Старую церкву над тихой речкой
По весне снесут, попов разгонят.

- О, вишь, память какая!

Женя, оттянув заиндевевший на морозе шубий ворот и утерев с усов холодные капельки, с удовольствием тяпнул. Вот ведь встреча! Заговорили, заспрашивали, завспоминали.

С партизаном он познакомился в экспедиции, куда года четыре назад попал в общем-то случайно. Друг, худрук народного ансамбля, собирал по весям старинные попевки, за одно выкупая для музея предметы стародавнего деревенского обихода. Все это надо было выискивать, выпрашивать, выкупать, вывозить — нужны были руки. Отпустив жену с дочкой на юга, он сам с недельку покрутился по поэтическим вечерам, и затосковал от летней столичной бестолковщины — все разъехались за вдохновениями.
Жене часто хотелось испытать себя народным духом: вековые избы, резные ставенки, огородные яблоньки, банька, водочка, гармонька… Он, невыдающийся, но старательный журналист, писатель и немножко поэт, не прозорливый трибун, не пророк. Он просто хотел окунуться в просторы родины и променять городскую пыль на сельскую пахучую грязь.

Виталий со своим семейством абсолютно бесплатно пустил всю экспедицию к себе на постой. В Картунино они приехали после двух недель разъездов, так что Виталиковой бане пришлось пыхтеть сутки, чтобы отмыть всех замшелых в пути собирателей. Жене повезло больше всех — его парил сам хозяин, обучив в один присест всем премудростям «бани по-черному». Голые люди чувствуют друг друга… душой. Вся, какая ни наесть жизнь — наросшая, проступившая, распухшая, поредевшая — перед тобой как на ладони. И хочется эту жизнь и ободрить, и пожалеть, да, и ругануть, если требуется. Так они и подружились — деревенский мужик и столичный писака.
После бани, как полагается, накатили, запели, загудели, запричитали. Экспедиция скоро свалилась на сеновале, а Женя все сидел под яблонями и слушал про бабку Прасковью, суточные удои и районных сволочей, никак не доводящих до деревни газопровод. Под завязку, проникнувшись вниманием гостя, Виталик — уже светила луна и ухали совы — повел Женю смотреть на деревенскую достопримечательность.
Они подошли к темной кирпичной махине и Виталик, со слезой в голосе представил:
- Вот, Евгений, это-то она самая и есть. Веков почитай пять стоит раскрасавица наша. И бомбили её, и жгли, и батюшек расстреливали, а стоит. Нужна она людям-то! — Виталик ударил людей по последнему слогу и расплакался, — Прощаемся мы с ней, Жень, прости, плачу вот… В будущем-то годе, грят, тут супер-маркер поставят. А наша церковушка, грят, не нужна никому, три бабки — не приход.
Виталик, сев на осыпающиеся ступеньки и обхватив руками здоровенную голову, стал каяться, что в церковь он сам не первый ходок, но крещен и верует, а жена с детишками, так та ходила каждое воскресенье, пока службы были, а батюшка здесь замечательный, а звонарь у них талантливый, а старушки хором пели… Жене было непонятно: в деревне газа нет, в доме крыша ремонта требует, корова кормилица болеет, а этот тут из-за церквушки плачется. Ну, пьяненький, ладно уж. Вернулись в обнимку, сели снова под яблоньками и Женя, нагулявшись, допив и доев, написал экспромт, после которого Виталик искренне поклялся своему другу, и даже брату, что жизнь положит, а церкву спасет.
Утром экспедиция тронулась дальше, увозя с собой бескорыстно отданные прялки и чугунки. Женя молча оставил на столе деньги, предусмотрительно подсунув под тарелку, чтобы не уговаривали забрать обратно.

- Ну, что, церковь спасти удалось? — спросил Женя, принявшись заново рассматривать картины в стиле арт-наив — модное теперь направление.
- Какой! Как тогда уехали, так и снесли её через полгода-то… Мы ж туда на тракторах приехали, встали, как богатыри, старушки наши прибежали… А они-то, слышь ты, танком на нас! Ей богу, Жень! Там же полигон у нас недалеко. Так позвали каких-то служивых нас разгонять. Мы и трактора-то еле спасли, так бы передавил всех, как курят…

В палатку зашла какая-то дама в чернобурке, понимающе улыбнулась, глядя на водку и термос:
- Мороз сегодня! А вы какие молодцы, все равно здесь, радуете нас своими картинами. Вы откуда?
- Соседняя область, деревня Картунино. Я сам рисую, хоть и необучен.
- Господи, прелесть какая! А как оригинально, с фантазией! Чем это? Гуашь? Господи, как у Пиросмани! А это? — палец в дорогом кольце указывал на детсковатый рисунок с плоской розовой церковью на фоне ярко-бирюзового неба.
- Ох, так ведь историческая вещь это! Вы теперь уж церкву-то эту не найдете — супер-маркер вместо нее стоит, — с горечью пояснил Виталик, оглянувшись на Женю, — вот товарищ мой вам расскажет. Бились за неё, да… Ну, зато здесь все осталось, — постучал себя по широкому лбу, — вот и рисую. А сам я тракторист.
- Господи, ведь как хорошо, что люди еще такие на земле есть! Одних макдональдсов понастроили, а исторические ценности все на помойку!
Дама, поторговавшись для приличия, купила картину. Виталик, убирая деньги в свой ягдташ, пояснил:
- Новую церкву строить будем. Я ж сюда за тем и приехал — пусть народ увидит, что было, да поможет, чтоб снова строилось. Я же прошлое отдаю, которого многие и помнить не могут. Жень, давай еще погреемся, а то весь день на морозе?
Женя еще раз отодвинул ворот, утер усы, хлопнул стограммочку. На улице темнело, гуляющие перемещались в теплые кафе, ярмарка пустела. Водка закончилась, пора было расставаться. Женя черканул свой адрес и телефон, пригласив Виталика в гости. Партизан, чуть смущаясь, взял адрес, сообщив, что сегодня вечером поезд, а до поезда еще надо забежать купить детям подарки. Ну,тогда в другой раз! Не забывай! И ты тоже!

Женя пошел через Крымский мост, проветриться и поглядеть на столичную суету. Все-таки она была ему ближе, чем резные ставенки, яблоньки и банька с водочкой. Молодец он, конечно, партизан этот…

- Ну, что? С кем клюкал? — заворчала с порога жена .
- Муза, моя, не гневайся, — рассупонивая застежки и шнурки, улыбнулся Женя, — ты представляешь, встретил этого партизана… То есть, Виталия, помнишь, говорил тебе, из Картунино.
- Да что ты? Как там они? Благодарил тебя, наверное? Ты ж им тогда помог.
- Да, уж, благодарил. А ты знаешь, он ведь художником теперь стал! Да… Я его на ярмарке встретил, у Третьяковки на Крымском. Арт-наив, ничего рисует, цвет у него есть! Берут у него, знаешь ли!
- А про церковь-то рассказал? Ходит туда?
- А церковь, говорит, снесли, — Женя усмехнулся в оттаявшие усы, — говорит, продаю, мол, прошлое, которого никто не помнит. Вот прохвост! Так ведь берут — как его ругать? Музушка, дай поесть, а то мы с этим прошлым о насущном и позабыли.
Жена, покачав головой, поставила на стол ужин и ушла довязывать носки своему писаке. Он остался один на один с тарелкой щей и фотографией, висевшей над кухонным столом. В центре фотографии стоял радостный Женя среди каких-то людей в костюмах, по краям группки стояли другие активисты, в кадр попала половина плаката: «Отстояли…» А за ними высились старинные, пять веков сияющие над этой землей купола.
- Забыл он! — сказал Женя, обращаясь к фотографии.
- Что забыл? — отозвалась из соседней комнаты жена.
- Да, продолжение забыл, стиха того.

И уже тихо, себе под нос, дочитал.

И за печкой золото засветит:
Ценятся погибшие святыни.
Только сбереги от тех, кто крестит,
Бряцая перстнями золотыми.

Оберни святыню куполами,
Пусть ей будет от того теплее,
Что колокола её не станут
Продаваться у дверей музея.

- Муза, ты знаешь, а ведь я тогда про ЦДХ и подумал.

Женя стал доедать остывающие щи.

Автор готов к любой критике. Смелее!