Хромой виноградарь ковылял навстречу статному красавцу-колесничему, чей развевающийся на ветру зеленый плащ он приметил еще издалека. Они обнялись, как отец с сыном, и виноградарь повел красавца в увитую благоухающим вьюном беседку, где уже было готово угощение: свежие спельтовые лепешки, белый сыр с оливками и кориандром, а аргонские клейменые кубки холодило ароматное миртовое вино, какое пил разве что только сам император. Они удобно устроились на мягких коврах, и гонщик повел речь о том, что вчера творилось на ипподроме. Виноградарь внимательно слушал, устремив взгляд на холмы, за которыми и лежал Циркус Максимус – роскошный императорский ипподром.

- Белые на этот раз вели совсем уж подлую игру, — горячился красавец-гонщик, — им не хватает хороших возниц и лошадей и вместо них эти варвары идут на низкие хитрости: крепят к бортам колесниц острые шипы и раздирают ими бока наших лошадей. Жалкие рабы! Откуда им взять способность к настоящей борьбе? Но, старик, ты же знаешь, что Зеленые непобедимы!
Он с гордостью запахнулся в плащ, цвет которого теперь во всем Риме означал победу.
- А что же ты променял императорский пир на мою Постуму? Ведь празднества продолжаются, не так ли? Или римские гетеры позабыли свое мастерство? — беззлобно проворчал старик, все еще глядя в сторону ипподрома. Уж ему ли было не знать, что не за тишиной виноградных лоз примчался разгоряченный своей победой молодой красавец. Мудрые не по годам речи, тихий певучий голос, да, игривые ласки Антонии, дочери виноградаря, были ему дороже императорских наложниц. Что ж, пусть тешатся, а дальше видно будет.
- Победа — честь, но за нее и платят честной монетой! Старик, ждать осталось недолго. Я выиграю большие гонки двенадцати колесниц и выкуплю себя, клянусь Юпитером! Отдашь ты дочь за свободного римлянина?
Старик одобрительно улыбнувшись, подлил гонщику вина и похлопал по плечу. Конечно, он бы с радостью отдал свою Постуму за этого молодца. Да только…
- Победы приносят тебе почет, а твоему хозяину — благосклонность императора, так что и цена твоя растет с каждой выигранной гонкой. Сумеешь ли ты обогнать свою же цену?

Гонщик был молод и самоуверен. Он верил в свою силу и силу любви к свободе. Да! Он обгонит и время, чтобы стать свободным гражданином, чтобы любить и рождать свободных детей.
Старик расспрашивал про Рим. Он почти не бывал там, хотя вино его лилось в золотые кубки и на императорских пирах. Просил еще рассказать про ипподром, но было видно, что делает он это не из тоски по шумной римской публике, а чтобы согреться молодой страстью горячих речей гостя.

- Ведь ты сам бывал на ипподроме, старик! Ответь же мне, что самое сладостное в гонке, когда смотришь с трибуны?
- Когда все, кто ставил на победителя и выиграл свои солиды и сестерции, несут их мне в обмен на кубок пенного вина! — усмехнулся виноградарь и, помолчав, добавил серьезно, — Ты думаешь, есть иной момент гонки, который может сравниться с поворотом колесниц вокруг столба? Нет, о достойнейший победитель! Только этот кровавый момент! В нем освобождение от тягот и страданий, его ждут, затаив дыхание трибуны. Ждут, чтобы истошно возопить, простерев руки к небу, зайдясь молитвами и слезами. Ты-то знаешь этот их дикий вой, когда возница летит под копыта лошадей, а колесница его крушится в щепки. Это вопль ужаса и освобождения.
- Не понимаю тебя старик. Ты верно захмелел. Но знаю я, что победа рождает восхищение и крики радости! Это я слышал вчера на императорском ипподроме!

Старик не ответил. Много раз видел он с трибуны то, что юный гонщик не мог углядеть сквозь пыль и брызги лошадиного пота. Он-то не раз примечал, как император закусывает от досады губу, когда фаворит приходит к финишу невредимым. И не даром имперский шут Ювеналий, расшвыривая на пиру куски хлеба, орал «Именем императора, будьте счастливы или умрите!». Стенаниям ужаса и крикам возмущения положено было звучать только там, на великолепном императорском ипподроме.

- Иди, смельчак, найди мою Постуму, да расскажи ей о своей любви, пусть будет радостна, как весенняя пташка, — старик опершись на палку, встал, — не дело молодой крови киснуть рядом со старой охромевшей клячей. Не бойся, вас никто здесь не потревожит.
- Доверие твое для меня честь, старик, и знай, что со мной она всегда будет радостна и беззаботна. Но ответь, почему ты зовешь её этим именем? Постума… Разве не жив её отец? Не с ним ли я делю кубок доброго вина? И не называют ли этим именем тех, чей отец умер еще до их появления на свет?
- Мой благородный юноша, разве не знаешь ты, что виноградари — первые шутники в Риме?- старик хитро и весело прищурился, — в то время как жена моя молилась Люцине, чтобы та помогла ей разрешиться от бремени, я лежал в лихорадке, моля Эскулапа сохранить мне жизнь. Как видишь, боги были благосклонны к нам обоим! Хотя костям моим пришлось тогда несладко, да, верно, не по нраву Эскулапу мое зелье! — он в сердцах стукнул палкой о каменный пол беседки, но звук был мягким и слабым, как и злоба виноградаря на свою давнишнюю хромоту, — Антония родилась после того, как я чуть было не умер от ломоты, жара и удушья. И что отделяет нас от смерти — можем ли мы знать? Так почему бы не сыграть со смертью шутку? Постума моя счастлива, что отец её жив. И при имени этом пусть помнит, что жизнь и есть главное счастье.

Утром, когда гонщик, еще опьяненный любовью прекрасной дочери виноградаря, уезжал в город, нежно прощался старик со своим молодым другом. Все просил его быть осмотрительнее и ничего не упускать из виду. Забыть и ничтожную мелочь могло стоить жизни.

- Не тревожься так, старик, а то я подумаю, что ты хочешь накликать беду! — смеялся красавец, — Вот что, давай в знак нашей дружбы обменяемся ножами. Твой виноградарский нож остер и тонок, только таким и отсекать поводья! Видал ты, что бывает с теми, чьи ножи недостаточно остры?
Да, старик видел, как упавших на землю возничих обезумевшие лошади тащили за собой вдоль барьера, превращая тело в кровавый обрубок. Поводья были так крепко намотаны на руки возниц, что только вовремя выхваченный, да, очень острый нож мог помочь им освободиться и спастись.
- Держи мой нож, сынок! Он резал самые упрямые ветви, кончая жизнь налитых гроздьев. Пусть теперь спасает её!
Гонщик вложил в сверкающие новые ножны потемневший от времени, но остро наточенный нож виноградаря, и отдал тому свой — с новой блестящей рукоятью. Они обнялись еще крепче, чем вчера при встрече. Старик благословил путь красавца именем Зевса и гонщик, выкрикнув «Аве, Траян!», рванул на своем норовистом гнедом вдоль виноградных лоз. В Рим, к победам, к свободе.

Виноградарь отправился осматривать лозы и весь день провел один, не зовя к себе ни рабов, ни любимую свою Постуму. Теплый ветер, наполненный гомоном птиц, звоном мошкары, приторным кориандром и терпкой полынью, уносил, перемешивая с песком и пылью, его неясную тоску. Ни ветру, ни птицам, ни любимой Постуме, он не смог бы рассказать о том, о чем знал этот ветер, подхватывающий в пригоршню боль и горечь и расшвыривающий их по свету за щепкой щепку, за осколком осколок. Под вечер, когда, напоив лозы сладостью и истомой, солнце опускалось за синеющие в тумане холмы, он, тяжело опираясь на палку, вернулся в беседку. Раб разжег огонь, стало уютно и тепло. Старик думал о красавце-гонщике, о том, что когда тот приедет завтра к его Антонии, он предложит ему деньги для хозяина. Мечтая сохранить смелую достойную жизнь, уберечь её от чужой капризной прихоти, он желал этому юноше большего, чем имел сам. Он, гостеприимный старик, отец прекрасных дочерей, справедливый хозяин, удачливый делец, много лет назад приехавший издалека и разбивший здесь свои сады. Императорский виноградарь.

В тот же день во время большой гонки квадриг на великолепном императорском ипподроме в прекрасной прохладной долине укрытой тенью Авентина, высящегося над излучиной рокочущего Тибра, молодой красавец-возница был растоптан. Хитрость варваров белой фракции оказалась сильнее его молодого пыла. И когда его раненные лошади метнулись к гранитному барьеру, и когда оглушил треск и скрежет разбитых бортов и разлетевшихся колес, и даже, когда острые обломки колесницы вспарывали разгоряченную нагую плоть, ему все еще казалось, что освобождаться от поводьев не время, что есть еще шанс продолжать. Он успел услышать восхищенный вопль стотысячной толпы, призывавший ему на помощь всех римских богов, волной взметнувшейся над трибунами. Подарок виноградаря упал в песок, перемешанный с кровью. Ошметки молодого изуродованного тела рабы уносили под проклятия небу и хвалу погибшим героям. Император, довольный исходом гонки, тут же приказал похоронить павшего гонщика со всеми почестями, полагавшимися свободному гражданину. Ведь тот, кто принес столько славы и радости Риму, был достоин и славной могилы.

Старый раб, только что утащивший тело в барак, а теперь собирающий обломки костей и колес, поднял из пыли нож. На исцарапанной, потемневшей рукояти еще были видны линии искусной гравировки времен Домициана: прекрасная богиня Минерва, покровительница свободных воинов и победителей. Когда-то давно раб уже видел этот нож, но позабыл где, и кому он мог принадлежать — на его веку во славу Рима погибло слишком много возниц, чтобы помнить все их имена. И что за дело было рабу до ножей, сталь которых проиграла в споре с судьбой. Инструмент был отправлен хозяину гонщика, так трагически погибшего в двадцать три года, ведь, верно, хозяин-то и подарил редкой и тонкой работы предмет своему любимцу-рабу.

Ножны тускло отсвечивали в отблеске непотушенного огня возле беседки, где сегодня утром старый виноградарь прощался с молодым красавцем-гонщиком. Старые, сильно потертые, но, видно, когда-то давно служившие предметом гордости своего хозяина. Можно было различить шлем грозной Минервы и надпись, знаки которой еле проступали, потускнев и осыпавшись. Но хозяин ножен — получивший когда-то свободу в честь своей двухтысячной победы, — помнил наизусть императорскую дарственную надпись.

В гонках на колесницах
Тысячи раз ты был первым,
Славя копьё в деснице
Мудрой богини Минервы!
Пусть охранит Юпитер
Твоей колесницы корпус,
Мчись же к своей победе,
Римлянин славный …

Имя славного свободного римлянина навсегда было стерто временем. Да и стоило ли помнить, как звали бывшего раба, растоптанного лошадьми соперников. Ведь никто бы не посмел сомневаться в смерти того, кого однажды оплакивал в своей золоченой ложе всемогущий бог и господин Домициана, император великого Рима.

Старик взял в руки подарок гонщика, тихонько провел пальцем по краю лезвия — остер! — полюбовался на сияющих имперских орлов на недавно отлитой рукояти и убрал в старые затертые ножны. Он пошел в дом, опираясь на палку, с улыбкой думая о том, что завтра молодой красавец колесничий навсегда станет свободным.

Автор готов к любой критике. Смелее!