«Live eloquently, so to say.
Forget, don’t fall into dismay!
And don’t you ever learn by heart
For when it’s stabbed by some new dart
It’s empty straight away!»
Paul Slacker

«Творите смело, господа,
И забывайте — не беда!
И не зубрите наизусть:
Уста, как прихотливый куст,
Что вянет в холода!»
(предположительно С.Я.Маршак)

Я сижу в огромной аудитории Йельского университета: на штативах микрофоны, с потолка свисают камеры, студенты всех цветов и возрастов, аншлаг — мечта любого лектора. Повинуясь старому студенческому инстинкту, ючусь на задней парте, стесняясь уж и сама не знаю чего, вроде и лет мне уже за сорок, и американскую литературу я читаю у себя в родном московском государственном не первый год, а тут вот прячусь, как двоечница. Лектор шикарным раскатистым баритоном повествует о течениях постмодерна, о традициях ньюйоркской школы, о… Чёрт! я даже имен этих не знаю, но… но… Одно имя мне точно знакомо! Еще бы! Paul Slacker*! Ура, Пол Слэкер. Эх лектор, лектор…

Леха Кочетков был отменным раздолбаем, хоть и гением. Потенциальным. То есть вся наша группа верила в могучую силу его слога, которая пока что просыпалась жарким вулканом и изливалась то шансоном, то высоким стилем, то матерными частушками только в студенческой общаге и исключительно под гитару и немалые дозы горячительного. Как староста группы, я по-матерински журила Леху, уговаривая сдать хотя бы зачет по физре, но он был не умолим — без вдохновения не мог шевельнуть и пальцем. А что нужно для вдохновения в девятнадцать лет? Правильно! Гитара, вино, девчонки. А кто ж под гитару и девчонок зачеты у него примет? Вот Леха и страдал. Но надвигалась литра. Нет, неотвратимо, беспощадно, зловеще, хладнокровно давя все живое на своем пути надвигался зачет по английской и американской литературе в лице Грымзины. Вообще-то она была Громзина, но через «ы» ей шло больше. И я снова и снова увещевала нашего гения, чтобы тот, отложив на недельку свою семиструнную, взял себя в руки и не позорил наши ведомости. Должна признаться, что заботиться о Кочетковской пропащей душе меня подмывало не только высокое звание старосты. Этот патлатый прокуренный гаер, из чистой милости деканата засидевшийся на втором курсе, очаровал тогда еще невинную душу, записавшую его в свой девичий дневничок в качестве первой любви. Ах, Кочетков, Кочетков…

- Улька! Ты ж мое правило знаешь: препод права не имеет требовать того, чего сам не умеет! И точка. И не приставай ко мне больше с литрой! Ты там в своем шекспировском кружке весь мозг себе прозубрила, а толку?
В комнате хохот и веселье, дым коромыслом, кто-то меня уже и за юбку уцепить успел, а я, заскочив на минутку, стою и не знаю, что сказать. Я же староста, авторитет, и своим примером должна способствовать. А тут… И ведь, прав, прав! Грымзина сама ни одного стихотворения наизусть не знала, не говоря уж о переводах. А требовала, чтоб к зачету мы как от зубов все выучили. Лекции свои по бумажке отбарабанила, а на зачете уткнется в свою методичку и следит по линеечке строчка за строчкой, чтобы сонетик ей ровненько рассказывали. Но ведь вытурят, вытурят!
- Лешечка, миленький, тебя же вытурят! Куда ты пойдешь? Сапогами глину месить и траншеи копать?
- Чёй-то глину? Я сразу героем военно-морского флота пойду и шквальный огонь миномета накроет… И отстань Улька!
- Мы же будущие педагоги, мы ведь должны на-из-усть и из уст в уста. Лешенька, ну, выучи наизусть хоть одно самое ма-а-аленькое стихотвореньице, а? Спаси честь группы.
- Я наизусть только свое читаю, поняла? Честь, говоришь? В уста, говоришь? А вообще, знаешь что, Улька? Вот тебя как соблазню, так и сдам зачет!
И обнял меня при всех!
- Дуррррак!
Я летела пулей из общаговской комнаты, а в след мне неслось улюлюкание и гогот. А я скакала козой по лестнице — щеки как свекла, слезы в глазах и… улыбка до ушей. Ведь хотелось, чтобы соблазнил, ой, как хотелось!
И перед самым зачетом…

Я, как девочка примерная, отличница, староста, чемпионка по бальным танцам и руководитель кружка шекспировских чтений, занимала еще и ответственный пост лаборанта кафедры. То есть после занятий перемывала накопившиеся за день чашки с разноцветными следами губной помады преподавательского состава, расставляла по местам пачки чая и сахара, а за одно и пособия с методичками. Как-то вечером, когда все разошлись, нагрузив бедной золушке тонн десять всяких бумаг и хрестоматий для разбора, я сидела и прикидывала, стоит ли сегодня возвращаться домой или лучше здесь на диванчике прикорнуть на полчасика. И вдруг…

Конечно, было вино, и гитара, и песни, и мы погасили свет и заперли дверь, чтобы университетская охрана нас не засекла, и мы целовались, целовались, губы в губы, уста в уста, ах, как у Шекспира… И мне было страшно, и хотелось в туалет, но я жутко стеснялась и не знала куда деваться, когда он стал расстегивать мне кофточку, и все боялась, что от выронит сигарету и мы тут вообще сгорим, и пару раз чихнула, так не к месту, и, в конец засмущавшаяся, попросила на секундочку меня отпустить и все-таки выбежала в дамскую комнату. И там я минут пять приходила в себя, проверяла какое на мне сегодня белье, не размазалась ли тушь и все ли в порядке с прической. А когда вернулась, то его уже и в помине не было. Я заглянула под диван, под стол, за штору — смылся, гад! Только дверца шкафчика с чаем и пособиями была приоткрыта. В результате тут же учиненной мной ревизии выяснилось, что исчезла пачка сахара. Что ж он из-за пачки сахара вот так со мной? Я залилась первыми в моей жизни слезами обманутой любви. Эх, Лёха, Лёха…

Зачет. Шекспир, страница пятнадцать, линеечка, зачет. Фрост, страница двадцать третья, линеечка, зачет. По, страница тридцать пятая, линеечка, зачет. Лонгфеллоу, Киплинг, Эмерсон, линеечка, линеечка, линеечка, зачет, зачет, зачет. Из аудитории выползали счастливые обладатели зачета по линеечке. Грымзина считала строчки. Я ждала и гадала до последнего: придет — не придет, придет — не придет, придет — не…
- Здрасте! Зачет можно получить?
- Кочетков! Во-первых, не получить, а сдать, во-вторых…
- Я готов! Сдать. Прямо сейчас. Вдохновение, знаете ли с утра!
- Во-вторых, Кочетков, ты тут не один и сейчас идет отвечать…
- Я его первым пропускаю, пусть отвечает, раз вдохновение не терпит.
Я гордо отвернулась. Из-за пачки сахара! Гад!
- Хорошо, Ульяна тебя пропускает. Ты что приготовил? Шекспира, Лонгфеллоу, может быть Фростом порадуешь?
- Пол Слэкер!
Что?!
- Что? Что-то не припомню этого автора? Это какой период?
- Битники. Ньюйоркская школа. Шестидесятые. Вы же знаете, я в пыли веков копаться не любитель.
- Кочетков, мы должны с пиететом относиться к литературе прошлых веков! А этот твой Слэкер, ты где его выкопал?
- В методичке это кажется страница пятьдесят — самый конец.
Сейчас она его накроет! Сейчас будет буря! Сейчас…
- Так, посмотрим. Да, есть твой Слэкер. Честно говоря, первый раз на последнюю страницу заглядываю. Ну, раз в методичке напечатали, значит автор признанный. Читай.
И он прочитал:

Isn’t it weird that everyone fusses
over the first baby’s word?
Uttered unclearly, it flutters and etches
memory’s glazing eau-forte.
Could it be true that the first real scratches -
swallowed, sucked, pissed and clawed -
slipping unnoticed, passing through hatches,
mold us with their speechless code.

Under the cruel missile bombardment,
under the quilt clasped with lust
seldom we think of these hidden, indulgent
laborers, swept by our gust.
Puzzled, abashed by imperative pressure,
stunned at their sudden upthrust,
hardly being able to alter or fracture
what they engrave and incrust.

Линеечка скользнула на следующую страницу. Я — со стула.
- Так, теперь перевод. Перевод чей?
- Понятно чей — Самуил Яковлевич постарался.
- Хорошо, читай.

Ждем робких звуков, волнуемся малость,
Что чадо произнесет?
Мама ли, папа ли — зыбкая замесь
В памяти выжжет офорт.
Не соревнуясь с литаврами речи,
Чихи, глотки, хлюп икот -
Слизь человечья, никем не замечена -
Существованья оплот.

Шквальный огонь миномета накроет,
иль одеяла атлас -
некогда думать о том, что же строит
все наши «здесь и сейчас».
Новый разлом по залатанной бреши -
сдвиг тектонических масс
памяти. Не соберешь и не склеишь
тела растерянный пазл.

- Хорошо, Кочетков. Классику я, конечно, больше люблю, но раз уж выучил, то получай зачет. Прямо молодец сегодня.
- Это все потому что Улька меня первым пропустила. А вообще, дура ты Улька, проходимцев всяких первыми пускать. Спасибо за зачет. До свидания.
Леха исчез на дверью. Щеки мои пылали, язык прилип к пересохшему нёбу, глаза и нос уже приготовились к водным процедурам. Шутка ли, уделал саму Грымзину! И меня. Я разрыдалась, свалив все на трогательность вызубренного мной шекспировского сонета. А сердце заходилось от благодарности за то, что всё, что тогда было украдено с кафедры были пачка сахара и тоненькая самоизданная кафедральная методичка в пятьдесят страниц, которую так легко было подделать с помощью обычного принтера. А пьяная дурочка так и осталась нетронутой.
Кочеткова все равно отчислили за вопиющую неуспеваемость и он, с одним рюкзаком и гитарой, уехал, освободив общаговскую койку какому-то зануде-магистранту. И даже не попрощался. Ох, гений, гений…

Лектор заканчивает свое выступление. «Any questions?**» Лес рук, все хотят задать вопрос Пулитцеровскому лауреату, а я сижу и стесняюсь, хотя стихотворение-то у меня здесь с собой, когда-то мастерски втиснутое на поржавевшие скрепки — не придерешься — в аккурат на последней странице. Рядом со мной перешептываются два студентика, примостившиеся из-за нехватки мест на рюкзаках. Прислушиваюсь, с удовольствием ловя себя на мысли, что без труда понимаю современный американский мат:
- Этот крендель у нас литру ведет. Жизни не дает гад!
- А что так?
- Прикинь, заставляет для зачета стихи сочинять! Типа чтобы мы развивали художественный вкус и все такое. Лучше бы Шекспира наизусть задал! Вся группа стонет. А сам все цитирует, этого, как его, Пола Слэкера — типа какой-то там битник, черт его знает откуда он его выкопал…

Слушатели постепенно расходятся, я тоже подтягиваюсь ближе к выходу. Мистер Кочеткофф отвечает на последние вопросы симпатичных американских студенточек, интересующихся то ли литературой, то ли колоритным русским мужиком, с недавних пор занимающим здесь должность декана факультета. Сегодня мы, в честь нашего с мужем прибытия, ужинаем семьями на новенькой вилле четы Кочетковых на Эдвардс-стрит и у меня будет целый вечер, чтобы задать хозяину тысячу разных вопросов. Но я знаю, что спрошу первым делом: как же он тогда подсунул эту методичку обратно в шкаф? Эх Грымзина, Грымзина…

* skacker (англ.) — раздолбай
** Any questions? (англ.) — Есть вопросы?

Автор готов к любой критике. Смелее!