У меня красивый дом.
Мы в нем с братиком живем.
Если дядя к нам придет,
Вместе будем пить компот.
У меня есть синий мячик,
Мы с ним вместе громко скачем.
Если вы компот хотите,
К нам вы в гости приходите.

Я стою в центре обшарпанного актового зала в белой мятой рубашке на вырост, небрежно заправленной в спортивные трикотажные шорты, из которых я вырос еще в прошлом году. На мне белые носочки и черные чешки — обувь для особо торжественных случаев. Передо мной пятеро женщин в шубах и дубленках: сидят на обитых бордовой клеенкой стульях, держа сумки на коленях, и умильно улыбаются. Я догадываюсь, что нравлюсь и тоже улыбаюсь во весь пока что зубастый рот, не сводя глаз с дневной воспиталки, предупредительно грозящей мне кулаком из-за норковых спин сидящих. Это многозначный жест. Сейчас его следует понимать как «молодец, сучонок! только смотри у меня, чтоб без выкрутасов!» Заведующая встает, долго пристраивает сумку на скользкий дерматин, наконец-то, подходит ко мне, кладет на плечо руку. Моё костлявое тело, отделенное от её когтистой лапы тонким хлопком, начинает заметно дрожать. Я-то помню, какой тяжелой бывает эта ладонь даже без золотых перстней.
- Это он сам, сам написал! — объявляет она голосом мясника любующегося свежим куском бараньей туши, который вот-вот купят.
Но я улыбаюсь еще шире, потому что это первые слова правды за этот день. Нет. Вторые. Первыми были сами стихи, написанные, конечно, под сильным влиянием тогдашнего моего кумира, чьи книжки нам читала ночная воспитательница. Дом мне и вправду казался красивым. Он был большой, теплый, внутри по осыпающимся стенам кое-где были развешены плакаты с героями мультфильмов и детские рисунки импортными фломастерами, снаружи — плоды дворничьей фантазии — клумбы с ноготками и бархотками вырезанные из покрышек. У меня, действительно, был синий мячик — больше своих игрушек у меня не было. С ним я громко скакал по гулким коридорам, подбрасывая до потолка, задевая обвисшую проводку, а за мной по пятам гонялась дневная воспитательница, извергая угрозы, несравнимые по своей анатомической изобретательности ни с одной матершиной, слышанной мною позже. Моя Арина Родионовна. Компот упомянут дважды по причине его высокой значимости в моём раннем детстве. Нас поили исключительно чаем, исключительно без сахара и исключительно из ведра: повариха зачерпывала рыжеватую жижу кружкой с обколотым краем и плюхала её передо мной на стол. По столу разбегались темные ручейки, пересекаясь с пресными озерцами разлитого бульона, унося крошки черствого серого хлеба, сливаясь в стремительную реку под ветром моего дыхания и срывающуюся грохочущим водопадом на затертый вонючий зеленый линолеум. Водопад грохотал, потому что наблюдавшая за моими ирригационными занятиями воспитательница, роняла стулья, пробираясь к моему столу, грозя кулаком и приноравливаясь уцепить моё ухо. Я нырял под стол и, уходил задами, то есть полз под задами, обедающих в столовке детей, спасая ухо и честь хулигана.
Так вот компот… Он — вишневый, а иногда даже ассорти — был не только любимейшим лакомством, но и вернейшей приметой, по которой мы предсказывали появление важных гостей. За неделю до моего выступления в актовом зале к нам наведывались дяди из мэрии. Дяди с удовольствием с нами фотографировались, спрашивали, что нам привести в следующий раз, очень хвалили наших воспитателей и обещали приезжать почаще. Мы их и сами об этом очень просили. Нам хотелось компота.

Меня тогда не усыновили. Что помешало, я не знаю. Я был сообразительным, ласковым, симпатичным ребенком, который не дал деру вместе с братом, а остался в детдоме, тем и спасся: брата нашли через месяц, замерзшего насмерть где-то недалеко от вокзала. Мать я не видел с тех пор, как нас с ним забрали. У кого-то из членов комиссии на очередной проверке хватило совести зафиксировать, что наш вес не соответствовал медицинской норме. В бланке не было места расписывать, как мы лизали и грызли стену, с которой давно исчезли обои, но еще оставались кусочки костного клея.

Так вот, меня тогда не усыновили. Но зато я стал подшефным, что было даже лучше. Нам рассказывали, что с усыновителями иногда бывало не сладко и давали деру и от них. А шефы привозили вкусное, ходили с нами в походы, возили летом на юг и возвращали обратно — туда, где можно было не стесняясь материться, стрелять у дворника курево, выпивать после отбоя, сидя на корточках в темноте и травя байки про матерую жизнь на воле и богатства, случайно утерянные или временно запрятанные в надежном месте. С шумом открывалась верь, привычными движениями мы уворачивались от ставшего родным кулака и… снова ждали приезда шефов. А я украдкой писал стихи. Говорят, что их пишут, чтобы забыть про серую реальность, погрузиться в мечты, сделать свой мир краше и светлее. Может быть. Но для меня — это была единственная возможность описать свой мир без вранья. Остановить его и разглядеть таким, каким он был на самом деле, за пределами формуляров и фотографий в местной газете. Я писал про мальчишек, про выпивку, про первую любовь, про тюрьму, в которую мы все мечтали попасть, даже про воспитателей. Иногда хотелось про маму. Но без вранья не получалось, поэтому про нее так ничего написать и не смог. А сейчас я пишу, чтобы не забывать. У меня семья, есть дети, для них я пишу веселое и тоже стараюсь не врать им. Они еще маленькие и когда спрашивают про мою маму, то я сочиняю что-нибудь сказочное. Пока так, потом прочитают.

Пульс шестьдесят, хоть на пульсе — обруч
И надрывен сирены вой,
Не сморгнёт. Он-то знает, сволочь,
что вернется сейчас домой.
Что она прибежит по снегу
из приемного, в синяках,
и — отказ. А за лжетелегу -
по статье триста шесть УК.
И пойдут. Молча, глядя в лужи,
обвинений сдержав снаряд.
Дома поздний закончат ужин,
и накатят по сто пятьдесят.
Лягут спать. И она, шалава,
станет ластиться, лезть в трусы.
Он, отплюнув окурок, браво
ей докажет, не погасив
свет над койкой. Без абажура.
Голой бабочки пьяный срам
из угла наблюдает хмуро
умудренный не по годам
домовой. Он с утра объедков
пожевав и запив вином,
будет ждать, что проснется мама
и останется с ним вдвоем.
А пока пульс шестьдесят у дяди,
он храпит и сучит ногой,
позабыв, что у этой бл*ди
трёх лет от роду домовой.

Автор готов к любой критике. Смелее!