Михалыч осмотрел иностранца с головы до пят и снова вздохнул. Нет, ну ведь где-то они эту моду берут? Беретёнка с помпончиком, пиджачишко весь в пуговках, рубашонка белая, под воротничком — бабочка и… Михалыч был осведомлен начальством, что виду не должен показывать, чего бы иностранные гости не вытворяли, и что он, Михалыч, должен с этой, как её… с толи… то ли… то ли радостью, относиться к ним, убогим. Но на мужике была клетчатая юбка, доходящая до мясистых волосатых колен и белоснежные гольфы, как у школьницы в третьем классе! Такая постановка задачи для Михалыча была неясна: вроде бы по шее надо двинуть, но — иностранец же. Пару раз в его жизни бывали обознатушки. Первый раз, когда он принял за мужика местную дворничиху Шурку, и неделю зазывал её к себе в бойлерную раздавить пузырек. И Шурка-таки пришла… Дальше эту историю Михалыч вспоминать не стал — травмировало. Вторые обознатушки случились с ним после нового года, в марте, когда кто-то постучал в бойлерную и Михалыч, еще с новогодней мишурой вокруг ноги, открыл, а за порогом стоял… Ленин. Вождя мирового пролетариата Михалыч было посадил на почетную чистую табуретку, налил ему сто пятьдесят и только отвернулся, как вдруг… Ленин истошно заорал кошачьим воплем и кинулся Михалычу на спину. Отодрав со спины знакомого беспризорного полосатого кота, Михалыч швырканул его за дверь, слил сто пятьдесят обратно в бутылку и не вылезал из бойлерной до майских. Памятуя об обознатушках, Михалыч не стал бить мужика в юбке в рыло, а культурно поинтересовался: «Как звать?» Но тут из-за михалычевой спины к пришельцу протянулись костлявенькие ручонки Изрича. «Хэлло, май френд! Велком ту риал Раша!» — орал Изрич, пытаясь обнять юбочного. «Так, это Макеспич, что ли?» — Михалыч нахмурился, -»А почему в юбке?» Макеспич, как будто отгадав Михалычевы тревоги тут же достал из кожаного саквояжа бутыль. «Скоттиш! Скоттиш виски! Гу-у-уд виски!» Михалыч привычным жестом принял пузырь. «Скотишь-скотишь… Скотишься тут с катушек с вами! Ладно, заходи!» Обитая железом дверь бойлерной грохнула, отрезав путь подкрадывавшемуся к порогу полосатому Ленину.
«Ну, Изрич», — по-хозяйски распорядился Михалыч оглядывая кожаный саквояж и прикидывая сколько там, «ты давай своему другу объясни, где тут жизнь зарождается. А вот», — Михалыч выставил на самодельный фанерный стол самодельный литр , «а вот это мы еще посмотрим, кто с катушек раньше слетит. Ты, Макеспич, стакан имеешь при себе? Вижу, что нет. Ладно, выдадим. Только теперь под расписку! Садись». И ловким движением Михалыч из-под сброшенных на пол газет, рыбной чешуи и кое-каких инструментов, выудил новый стакан. Макеспич с Изричем о чем-то затрещали, Изрич тыкал в блокнот, размахивал руками и все время повторял «Иц амейзинг!» «Еще один едет…» — с раздражением подумал Михалыч, — «где я на них стаканов напасусь?» Но рассиживаться было некогда и Михалыч приступил. Скотское пойло оказалось не такой уж сивухой, хотя на Михалычев вкус — слабовато. Приходилось мешать со своим. За знакомство, родителей, жен, детей, кумовьев, их родителей, жен и детей проскочили быстро. Дальше пошел разговор серьезный. «Юбка-то почему?» — спросил Михалыч без обиняков. Но гость, видимо, еще не обвыкшийся с серьезной русской интонацией, заулыбался и полез в саквояж. Вынырнул он, держа в одной руке сразу три деревянные трубки, а в другой — коробку с международным словом, запрещенным теперь во всех ларьках. Михалыч, хоть и имел свои, но от заморского курева отказываться не стал из-за привычки все проверять на зуб. Закурили. И все втроем снова любовались на ночное небо. Михалыч даже прослезился: «Вот, вишь ты, какие звезды-то над моей бойлерной блещут! Красотень!» Под своими звездами свой табак был слаще, поэтому скурив заморскую махорку, Михалыч покурил своего. Изрич что-то снова лапотал и махал руками. Михалыч заботливо разводил третий стотский пузырь своей литрушкой — немчина оказался запасливым. И снова на Михалыча накатило: «Ты, это, мне давай объясни, как русскому человеку: юбка-то почему?» Михалыч все понимал. И даже относился с то ли радостью. Но волосатые коленки Макеспича жгли сомнениями душу, переполняли смутными предчувствиями и не давали спокойно жить. Но тут кульбит выкинул Изрич. У него с собой тоже оказался саквояж, из которого он извлек приму-балалйку и протянул её Михалычу. «Плиз, плей!» — улыбнулся Изрич, настойчиво тыкая инструментом в Михалыча. Михалыч задумался. Играть он не умел. Но иностранцам отказывать не хотелось, тем более, что инструмент был свой, народный и чего только не сделаешь ради гостеприимства. Он бережно принял расписную красавицу, видимо, выкупленную из рабства на Арбате, и… заиграл. Мелкая струнная дрожь отражалась в стаканах и звенела в плохо вставленном форточном стекле, она рассыпалась тонкими завитками по всей бойлерной, блестела маслом поршней и киноварью винтов, шуршала обрывками газеты и вобловой шелухой, когда, увлекшись, Михалыч пускался в пляс, не выпуская красавицу из рук. Гости хлопали в такт, качали головами и восклицали: «Жиньес! Жиньес!» Кончив выступление, Михалыч откланялся, сел обратно за фанерный стол и налив себе до краев сказал: «Да, женился бы! Да не на ком. Никому я тут не нужен!» И горестно хлопнул. После этого он долго молчал и вспоминал предложение помощника главного мультипликатора нарисовать им сюда бабу. «Ну, и где она?» — размышлял Михалыч, — «нарисовали б хоть маленькую, хоть худущую какую, хоть с кривыми ногами — всё в радость. А то…» И снова что-то накатило. Он поднялся, подошел к Макеспичу, хватанул его за грудки, приподняв над табуреткой, и громко и вкрадчиво произнес: «Я тебя последний раз спрашиваю, шельма немчинная, почему в юбке?!!!!»

В маленькой студии было сильно накурено. Главный режиссер склонился над аниматорским столом, как над планом захвата вражеского форта. Судьба всенародно любимого мульт-сериала была всецело в его руках.
- Что он творит, мать его?! Что ему далась эта юбка? Он, что телевизор не смотрел? Шотландцев не видел? — вдруг взревел режиссер, прервав десятиминутное молчание.
- Я говорил, надо было бабу им рисовать! С вот такими… — помощник главного мультипликатора показал наглядно.
- Бабы — не спасенье. У него экзистенциальный кризис — это ж очевидно! Нет, надо было ему книжку нарисовать! Канта, там, или Шопенгауэра, что ли, — звукорежиссер уже хорошо представил музыкальную тему для Шопенгауэра.
- Пусть они там все поженятся! — настойчиво ляпнул главный мультипликатор и даже не покраснел. Ситуация была безвыходная — Макеспич уже почти посинел в крепких русских «объятиях» Михалыча.
Главный режиссер мучительно поднял глаза на свою команду.
- Идиоты, вы мне проект зароете! Какая баба, какой Шопен, какие пож…!!!! Что делать!?!?!?
- Слушай, знаешь, что, — оскорбленным тоном тихо произнес главный мультипликатор, — раз мы все тут идиоты, а ты у нас один такой умный, то вот ты к ним и пойдешь!

Михалыч тряс Макеспича и ревел в его посиневшее лицо: «Почему в юбке, скотина?!» Изрич, в отчаянной попытке высвободить друга, уже занес над головой Михалыча балалайку, как вдруг… В дверь постучали. Михалыч, не выпуская Макеспича из мертвой хватки, волоча его коленками по полу, подошел к двери и спросил: «Ицамезинг? Ты что ль?» Михалыч помнил, что иностранцы ждали дружка. Но из-за двери раздался какой-то до щекотки в носу знакомый голос и Михалыч щелкнул шпингалетом. В бойлерную ворвался небритый мужик в шерстяном свитере с насквозь протертыми локтями, обвислых джинсах и кедах, странно диссонирующих с глубокими сугробами у порога. Мужик подействовал на Михалыча положительно: он тут же положил Макеспича на пол целиком, ногой выудил из-под стола табуретку и предложил гостю: «Пжалллста! Присаживайтесь! Чем обязаны? Воблы не желаете?» Мужик решительно двинулся на Михалыча, гуляя желваками и брызжа слюной: «Ты что творишь, собака? Ты что, хочешь, чтобы против нас санкции ввели, да? Чтобы мы там все без работы остались? А кто тебе твои литрухи рисовать будет, ты подумал? Бабу тебе в сто пятидесятой серии планировали, а ты, значит, дебош устраиваешь?» Михалыч пятился от мужика, мотая головой и мыча что-то в свое оправдание. Он плюхнулся на случайно попавшийся под ноги табурет, огляделся и вытащил новый пузырь. «Мужики, а давайте за дружбу, а? Ну, чтоб нам всем в этой… как её… то ли радости жить! Макеспич, давай и ты подтягивайся! Прости, что помял тебя маленько. Бывает…» Михалыч выудил из-под стола еще один стакан и разлил. Хлопнули. Мужик в кедах сердито уселся в углу, сверля исподлобья Михалыча. Макеспич отдышался и уже лез в саквояж за новой. Но, когда он вынырнул у него в руках была какая-то черная сумка, утыканная палками, на которых висели веревки с кисточками. «Ладно», — подумал Михалыч, — «пусть творят что хотят! У меня своя жизнь, у них своя. В юбке — не в юбке: если в радость, то и пусть!» А Макеспич вдруг сунул одну из палок в рот, раздул сумку и…

Полосатый Ленин, успевший незаметно прошмыгнуть в бойлерную с кем-то из гостей, сыто облизывался, и на всякий случай оглядывался — не осталось ли еще воблы. Звуки балалайки и чего-то еще, чего он никогда до этого не слыхал, красиво сливаясь в мелодичном экспромте, наполняли бойлерную, бередили его усатую душу, напоминали о скором наступлении марта и были то ли в радость, то ли…

Автор готов к любой критике. Смелее!