В темноте было трудно пробираться вдоль бетонного забора, потому что плиты были всажены, как кривые зубы в десны, в покатую насыпь. По одну сторону забора насыпь щерилась разбитыми бутылками, вышвырнутыми из проносящихся мимо поездов и электричек. По другую — такими же зелеными осколками, прилетевшими из шуршащих по шоссе авто. Он давно приглядел этот забор, но не был уверен — с какой именно стороны лучше было это делать. Сейчас стало очевидно, что со стороны поездов было удобнее всего, потому что если кто и увидит, то добраться до него не смогут. Он матюкнулся, еле удержав равновесие, чуть не скатившись на рельсы — из-под ног с писком шмыгнула крыса, рыскавшая в поисках недоеденных гражданами пассажирами фисташек и шаурмы.

Добравшись до десятой по счету плиты — еще не изгаженной дурацкими футбольными лозунгами и призывами покаяться перед истинным богом — он перевесил звякнувший рюкзак на живот, надвинул поглубже капюшон черной балахонистой толстовки, закрыл пол-лица, как хирургической маской, клетчатой арафаткой и натянул желтые резиновые перчатки для мытья посуды.
Редкие ночные поезда проносились мимо, высвечивая ритмичными квадратами унылый бетонный забор, и тем, кого мучила бессонница, водка кончилась, а сосед уже храпел, вдруг на мгновение казалось, что у забора кто-то то ли пляшет, то ли моет этот самый забор. И уносясь то ли в Симбирск, то ли в Ульяновск, полуночник увозил с собой это мимолетное видение, загадку для будущих цивилизаций.

Он взболтнул последний баллон, прилипнув к нему вымазанной в краске перчаткой. Шарик глухо зазвенел во взрывоопасной капсуле, перемешав сжиженный газ с акрилом. Девственно-чистый клапан чпокнул и зашипел, бия черной, из-за темноты, струей по бетону. Краска кое-где стекала ручейками, он неловкими склеивающимися резиновыми пальцами иногда растирал её по шероховатой плите. Рука заиндевела от однообразного движения, плечо, заляпанное краской — он его иногда растирал, не снимая перчатки — ломило, кеды в двух местах были вспороты осколками пивных бутылок. Из клапана вырвался последний газовый хрип вместе с плюнувшими уже на траву акриловыми каплями. Хватило в аккурат. Солнце скоро должно было взойти как раз в той стороне, куда только что промчался скорый, взметнувший легкие блестящие пакеты из-под чего-то сладкого и вкусного. В мигающем свете окон экспресса он успел увидеть свою работу целиком: каждая из трёх разноцветных букв была в рост бетонной заборной плиты, шириной — в две, с той задумкой, что в таком виде они не просто промелькнут цветным пятнышком, а будут вдумчиво прочитаны пассажирами. Можно было уходить.

Он собрал пустые баллоны в рюкзак, сдвинул вниз арафатку, с наслаждением вдыхая запах свежего акрила, подмосковной ночи и железнодорожной пыли. Можно уходить. Он прошел вдоль всей надписи, стараясь не задевать рукавом сырую еще краску, хотя толстовка была и так уже угваздана. Дальше пробирался, цепляясь за стену, оставляя на спартаковских лозунгах цветные отпечатки ладоней — кстати, интересная находка, надо бы сделать что-то подобное на свежей стене… У последней заборной плиты оглянулся. Было еще темно и надпись он, конечно, не мог бы увидеть, но ему хотелось представить, как грандиозно она будет выглядеть в лучах восходящего солнца.

В этот момент забор осветило небывало ярким светом, как будто по всем путям разом шли локомотивы в одну сторону и дружно светили фарами. Надпись на заборе зажглась всеми еще влажными красками, подарив её автору неповторимый миг гордости и предвкушение…

Он не успел додумать чего именно. И забор, и железнодорожные пути, и насыпь вместе с колотыми бутылками, и крысы, недоевшие фисташки, и сам он рассыпались мириадами обгоревших атомов, безвременно разъятых ядерной межгосударственной местью. На другой стороне земли такие же обгоревшие частицы взметнулись столбом в пламенеющее предзакатное небо и понеслись вместе с горячим ветром навстречу тому, что мгновение назад было семнадцатилетним Колюней, желавшим остаться в веках и расцветившим своим нехитрым посланием скучный железнодорожный забор.

В просторной зале было светло и прохладно, дети тихонько входили под высокие титановые своды и располагались в специальных выемках, тут же принимавших форму прикасающегося к ним тела. Школьная экскурсия по музею истории подходила к концу, дети, проколесив на экво-бордах десятки залов, были утомлены и хотели только одного: чтобы затянутая в строгий виниловый костюм гидша поскорее оттарабанила свой рассказ и отпустила их по домам. На улице стояла вторая половина семнадцатой декады октавы, учебный септистр был на исходе, впереди было целых три декады теплых дней, которые начинались как раз сегодня, за порогом исторического музея. Виниловая гидша подплыла на своем эвко-борде к огромному прозрачному колпаку, внутри которого поддерживалась оптимальная для экспоната температура. Дети с неохотой покидали свои насиженные выемки, в которых еще несколько секунд можно было различить оттиски юных, еще нетронутых анти-остеохондрозными имплантами, позвоночников и квадратные продавлены в том месте, где к стенной выемке прикасался затылок — след защитного колпачка для информационного чипа. Гуттаперчивые выемки становились гладкими, в ожидании новых усталых посетителей с их встроенными имплантами, анатомическими чипами и сменными внешними блоками памяти. Сейчас все чипы на детских головках были открыты и помигивали зелеными огоньками — признак внимания и сосредоточенности — информация усваивалась правильно. Гидша расставила детей вокруг прозрачной витрины так, чтобы им было видно объект, а ей — зеленые огоньки чипов, и в случае пожелтения одернуть мечтателя. Дети без особого интереса разглядывали освещенный с четырех углов плоский кусок конкремента. Его изображение было в каждом электронном развивальнике для младшей школы, как уникальный пример единственного уцелевшего объекта человеческой цивилизации, погибшей много тысяч лет назад . По словам гидши, сделан он был из неизвестной породы камня, из которой, скорее всего доисторические люди строили святейшие свои храмы. Начертанные на нем письмена были до сих пор не до конца расшифрованы, но были предположения, что здесь не хватает последнего, вероятно, главного элемента, который бы пролил свет на тайны ушедшей мудрой высокоразвитой цивилизации.

Гидша, наконец-то, прощалась с детьми, раздавая им на память о посещении музея брелки с изображением древнего таинственного артефакта. Зеленые лампочки гасли, вместо них зажигались красные — холостой режим. Брелки дети тут же цепляли на рюкзачки и выбегали во двор музея, где их ждал прозрачный атмосферный купол, открытые на полную мощь ультрафиолетовые поглотители и целых три декады красных огоньков.

Брелки весело позвякивали, отсвечивая разноцветными искорками в свободных потоках ультрафиолета. И что это был за третий загадочный элемент, красным огонькам было сейчас глубоко по ХУ…

Автор готов к любой критике. Смелее!