Аня стояла на берегу Финского залива. Лицо обдувало ветерком и освещало солнышком. А спину согревало ровным спокойным теплом, как будто там стоял кто-то большой и надёжный, и этот кто-то смешно дунул в ухо и прошептал: «Аня». Она хотела обернуться, но рядом пролетела чайка и протяжно тоскливо крикнула. Протяжно. Тоскливо. Да что ж так громко-то? Освещённая гладь залива куда-то пропала и перед глазами запрыгал будильник. Чуть не проспала! Первое сентября, а она чуть не проспала!
Аня заметалась по комнате, сон ещё не отпускал, да и не хотелось, чтобы он забылся, как обычно забываются все сны. Так, сначала душ, и радио в ванной погромче! Теперь можно быстренько что-нибудь проглотить и красотой заняться. Аня скептически оглядела себя в зеркале: ну, не модель, рост маловат, волосы тоже могли быть какого-нибудь более актуального цвета, вон как у Дашки, например. Свои золотисто-русые Ане категорически не нравились, во-первых, цвет какой-то несерьёзный, младенческий, а во-вторых, они пушились и завивались так, что Аня напоминала маленькую комету. Все попытки разгладить волосы (куплен был даже специальный утюжок для этой процедуры!) заканчивались тем, что начинался мелкий питерский дождик и русые пряди моментально превращались в пружинящие протуберанцы. Да, первой красавицей ей не бывать, но подаренный родителями набор косметики (оооооочень дорогой, между прочим!), должен был помочь выглядеть взрослее и интереснее. Хорошо, что наряд был приготовлен накануне, можно было не торопиться. Заранее был куплен и букет, МаПы – так с младенческих лет Аня называла родителей – вчера привезли цветы, и сейчас они торжественно стояли посреди стола в огромной вазе. Она вспомнила, как каждую осень на столе Татьян Санны воздвигался курган из пёстрых букетов, начинавший подозрительно смахивать на скорбные насыпи цветов, которые показывали в новостях после террактов или каких-нибудь катастроф, только поминальных свечей не хватало. Ане казалось, что и Татьян Санна думает так же — радости у неё эта цветочная гора не вызывала никакой, она горестно вздыхала и, казалось, калькулировала в уме, сколько денег ушло на эту быстротечную красоту. Аня хихикнула: вместо цветов историчке приятнее было бы получить заправленный картридж для принтера – сколько бы «чудесных вариантиков и табличек» можно было бы распечатать и раздать ученикам! У Татьян Санны был такой пунктик: ей казалось, что как только она что-нибудь размножит и в напечатанном виде торжественно вручит на уроке школьникам, они тут же поумнеют, всё выучат и решат, а подаренные материалы будут носить у сердца. На уроке она обычно говорила: «Откройте таблицу по 17 веку» и страшно печалилась, если кто-то признавался, что потерял пособие. Да, кстати, когда они с девчонками два дня назад забегали к Татьян Санне поздороваться ну и немножко похвастаться, кто, где и как провёл лето, она сказала, что в их класс придёт новенький. Сообщение это не то чтобы вызвало фурор, но дало пищу для обсуждения: трещали об этом девчонки долго и с удовольствием, одна Алка не принимала участия в беседе, они с Никетом встречались уже полтора года, и другие мальчишки, кроме Ковалёва, её не интересовали. Для остальных девиц появление новенького открывало заманчивые перспективы. Мальчишек в выпускных классах было немало, глазки построить было кому, но о каких романах могла идти речь, если знали они друг друга ещё с детского сада, можно сказать, на горшках рядом сидели. В первый класс вместе пошли, так что братско-сестринские отношения, установившиеся в классе, подразумевали весёлые школьные посиделки, совместные выезды и… невозможность заводить романы с одноклассниками. Слово «романы» направило Анины мысли по другому руслу. Вот повезло же МаПам, что они встретили друг друга! Сколько родителей поразводились, в классном журнале на одной из последних страниц, где Татьян Санна записывала сведения о семьях учеников, через строчку можно было встретить запись «в разводе». А МаПы как-то спокойно преодолели все кризисные годы — Аня когда-то напуганная тем, как лучшая подруга Машка, рыдая, рассказывала, что родители расстаются и разъезжаются, прочитала книгу семейного психолога и с тех пор неусыпно следила, нет ли тревожных признаков надвигающейся семейной катастрофы, но нет, признаков никаких не наблюдалось. МаПы не устраивали каких-то грандиозных скандалов, так, иногда только спорили, но без особого азарта и быстро приходя к согласию. Даже на фотографиях они всегда смотрели не в камеру, а друг на друга или в одну сторону. Папа не вручал маме торжественных никому не нужных букетов, не откупался ювелиркой, но ни за что не выпустил бы её поздним вечером в магазин за хлебом, хотя тот и находился в трёх минутах ходьбы от дома, и никогда не разрешил бы ей хлюпать в холодной обуви по питерским лужам. Мама ни разу не возразила против поездок с другом на рыбалку и с удовольствием болела за «Зенит» не только дома у телевизора, но и вместе с отцом на стадионе. Иногда Ане казалось, что им не хватает романтики, остроты чувств, однажды она, набравшись смелости, спросила у мамы, неужели любовь кончается, когда люди женятся? Мама даже не поняла сначала, о чём это она, а когда поняла, рассмеялась и ничего не ответила. Аня почему-то сразу успокоилась, ну действительно, при чём тут романтика, цветы и прочая мишура, если родители могут целый вечер лепить пельмени на кухне, после чего папа равномерно покрывался мучной пудрой, превращаясь в огромный пельмень, а в выходной отправлялись с друзьями юности за город собирать грибы, жарить обалденно вкусные шашлыки и тихо петь под дяди Витину гитару у костра. До недавнего времени Аня тоже ездила с родителями, с удовольствием соревновалась с дяди Витиной дочкой Светкой, кто больше грибов соберёт в лукошко, трескала шашлыки и подпевала взрослым, но последние два года её как-то уже не тянуло в эти поездки, появились свои дела-интересы, родители не настаивали и вообще свою волю никогда не навязывали. Вот и сегодня они хотели пойти с ней в школу, даже на работе отпросились, но Аня, долго промучившись, попросила её не провожать: с одной стороны, ей и хотелось, чтобы день этот они провели вместе, а с другой, — ну ведь взрослая уже! Да и Машке не хотелось делать больно, та после развода родителей стала очень остро реагировать на картины чужой счастливой семейной жизни. Так что МаПы тихо растворились сегодня, давая дочке возможность поспать лишних полчасика, доверяя её умению просыпаться по сигналу будильника. Аня представила, как родители подъезжают на своей Шкоде к фирмочке, на благо которой оба трудились, как папа привычно чмокает маму в щёку и устремляется к лифту, а мама на ходу успевает сунуть ему в сумку дежурные пирожки или бутерброды и отправляется в бухгалтерию.
В спокойно текущей мысли возник крутой водоворот: работа, будущее, университет… Аня вздохнула — последний год в школе, а дальше? Так получилось, что к одиннадцатому классу она точно представляла, кем не хочет быть, а вот кем хочет, не представляла совсем. Опыт родителей никак не вдохновлял: работа в маленькой, но уверенно стоящей на ногах фирмочке обеспечивал МаПам стабильную, хотя и не очень большую зарплату, но не считать же работой по призванию бухгалтерские отчёты, над которыми кропела мама, и бесконечные переговоры и заключения договоров, над которыми трудился папа. Аня же была уверена, что ежедневно с 9 до 18 с перерывом на обед можно заниматься только любимым делом, иначе превратишься к 30 годам в тётку с вечно недовольным несчастным лицом, таких часто видишь в метро, когда они возвращаются домой с нелюбимой работы. Аня затосковала: хорошо было в детстве, одну неделю можно было представлять себя принцессой Леей из «Звёздных войн» — для полноты образа в ход шла кружевная бабушкина салфетка и на голове изображался инопланетный головной убор. На следующей неделе мечталось стать балериной, и та же салфетка с прорезанной в середине дыркой становилась балетной пачкой, правда, влетело тогда по первое число, но танец маленького лебедя (а скорее, индюшонка) папа всё-таки на видео записал и записью этой иногда Аню шантажировал, грозя выложить в Интернет. Даааа, как-то надо определяться, но что делать, если чиновницей или служащей себя никак представить не можешь, а талантами особыми родители не наградили. Ну могла она что-то песенное промурлыкать и даже в школе на концертах выступала, ну рисовала что-то бесконечно в тетрадках и альбомах, но глаза от её рисунков, начиная с кривых колобков, только бабушка в восторге закатывала, да верная подруга Машка шаржи на учителей и одноклассников одобряла. Так что ни певица Пугачёва, ни художница Серебрякова из неё не получатся.
Несмотря на не очень весёлые мысли, накраситься Ане удалось с первой попытки, и ещё раз критично осмотрев себя в зеркале, она выудила из вазы букет и отправилась в школу.

Пашка летел в чёрную пустоту, но это ещё было полбеды: на грудь давило так, как будто на нём сидел слон, не давая вдохнуть полной грудью, а в уши бил, не прекращаясь ни на миг, какой-то пронзительный звон. Будильник! Падение в пропасть прекратилось, но слон никуда не делся: Жора, огромный лохматый котище, уютно свернувшись, продолжал делать вид, что дрыхнет и будильника не слышит. «А патамушта не надо было кота приучать в постели спать!» — сказала бы мелкая Лизка, ревновавшая Жору к Пашке, а он и не приучал, так получилось само. В тот страшный день, когда родители разбились на машине по дороге из «Ленты» домой, Жорка словно понял, какая беда случилась. Обычно он спал на телевизоре, свесив сытый бок и закрывая пол-экрана, благо, никто в их доме, даже мелкая, от телевизора не фанател, работал он, скорее, как фон, новости же родители стоически разглядывали из-под сытой тушки. Но когда отупевший от горя Пашка скулил в подушку, не в состоянии принять мысль о том, что родителей больше нет, а сестра Ленка, плача в соседней комнате, укачивала мелкую Лизку, Жорик пришёл к нему и даже дал себя обнять, хотя и не признавал телячьих нежностей. С тех пор между ними установились какие-то прямо братские отношения, причём Жорик явно считал себя братом старшим, а Пашка не мешал ему так думать. Когда он приходил из школы, кот встречал его внятным мявком, который Пашка переводил как вопрос «Как дела?» и отвечал, что нормально. Иногда они сидели на любимом подоконнике, кот, привалясь жаркой бочиной, ровно гудел-мурлыкал, и слезать с подоконника не хотелось, хотя Ленка митинговала, что он простудится или свалится. А ночью Жорик приходил утешать Пашку, и хотя тот больше не плакал, во сне разве что, кот привычно устраивался на груди, забыв, наверное, что уже далеко не котёнок и весит больше десяти килограммов.
Отодвинув безмятежного Жорика, Пашка встал и начал собираться. Ночной кошмар потихоньку забывался, но тревога не отступала, оно и понятно: сегодня он пойдёт не в свою школу в центре города, в которой отучился десять лет, а в новую, что совсем не радовало. Во всём виноват был Ленкин бывший муж, с которым она давно развелась и у которого хватило наглости отсудить у них с сестрой часть родительской квартиры. История Ленкиного замужества была одним сплошным недоразумением: всем было понятно, что Олег (так звали это ничтожество) никого, кроме себя, любить не может. Ослепшая от первой любви сестра уговорила родителей, что Олежек — её счастье и судьба, была устроена свадьба — Пашка хорошо помнил, какое гнетущее у всей родни было настроение, сидели, как на поминках, и только счастливая Ленка ничего не замечала. А сразу после свадьбы началось: Олежек поселился у них в квартире, работу искал по полгода, днём пролёживал диван, а по вечерам исчезал, оставляя заплаканную Ленку, которая изо всех старалась сделать вид, что у них всё хорошо, чтобы не расстраивать родителей. Кончилось всё тем, что сестру с новорождённой Лизкой забирали мама, папа и Пашка, Олежек так и не появился ни разу, пока Ленка была в роддоме. У родителей с сестрой на кухне был трудный разговор, обрывки которого Пашка слышал из своей комнаты, после чего павлиньи рубашки Олежки и остальные его шмотки были упакованы в чемодан и выданы владельцу вместе с крепким пинком, которым отец обозначил вектор движения зятя по лестнице. Долгое время об Олежке ничего слышно не было, алиментов он, конечно же, не платил, но каким-то чудом узнав о гибели родителей, тут же нарисовался с претензией на часть жилплощади. Конечно, если бы мама и папа были живы, лететь бы Олежику с лестницы за желание оттяпать часть квартиры, но их не было, он нанял адвоката, и квартиру пришлось продавать, выделять мерзавцу часть доли и переезжать из центра в спальный район. Иногда, когда Пашка за что-то дулся на сестру, он думал о том, что родители погибли из-за её дурацкого замужества: Ленка сидела с мелкой Лизкой, не работала, приходилось экономить и закупать продукты в дешёвой «Ленте», по дороге из которой и случилась авария, но никогда он сестре даже не намекал на свои недобрые мысли. Вообще-то, с сеструхой ему очень повезло: Ленка весёлая, живая, очень начитанная (что не раз позволяло ей Пашку дразнить, обзывая его Маугли необразованным), добрая и красивая. Пашке одновременно и хотелось, чтобы она устроили свою и Лизкину жизнь, полюбила бы какого-нибудь хорошего человека, и не хотелось, потому что жить с всё понимающей любимой сестрой было хорошо.
По большому счёту, переезду Пашка даже обрадовался, со временем горе, конечно, притупилось, но натыкаться взглядом на родительский диван, вспоминать, как сидели все вместе вечерами на кухне за столом, было тяжело. Да и учителя в старой школе забыть о горе не давали, ему всё время казалось, что они его жалеют, во взглядах он читал: «Сиротка, бедный мальчик, давайте ему поможем». Дружбе переезд тоже не мешал: один Пашкин друг недавно переехал в Североморск, куда перевели его батю, офицера-подводника, а другой, с которым они играли на гитарах и пытались сочинять свои песни, всё равно жил в Красном селе. В школе же пацаны хоть и были вполне нормальные, но это так, приятели, не друзья. Но был один момент, который Пашку очень напрягал и вполне мог отравить первый день в новой школе. Смерть родителей высеребрила его виски, что на чёрных волосах было очень заметно и выглядело так, как будто он их высветлил специально. Когда-то Ленка уговорила его, и он дал выкрасить виски в чёрный цвет, на несколько дней это помогло, но, смываясь, краска стала отливать зелёным, и это было ещё хуже, чем седина. В старой школе к белым вискам все привыкли и внимания на них не обращали, а вот все те, кто впервые Пашку видел, начинали приставать с вопросами, кому из героев японских анимэ он подражает, вот это было нестерпимо, и Пашка в ответ хамил. Ну не будешь же всем объяснять, что ты не интересничаешь, не пытаешься привлечь к себе внимание, а просто так получилось. В общем, надо бы придумать какой-нибудь способ представляться тем, кто тебя не знает, чтобы дурацких вопросов не возникало, но способ пока не придумывался.
Пашка, стоя на кухне, дожёвывал бутерброд, приготовленный заботливой Ленкой. Сестра повела мелкую в садик, накануне стоило больших трудов уговорить Ленку не сопровождать его в школу (вот не хватало ещё!). Запив чаем бутерброд, он пошёл одеваться: костюм и рубашка висели на спинке стула, аккуратно наглаженные и расправленные сестрой. Ленкина начальница, узнав о горе в их семье, стала постоянно снабжать Пашку шмотками своего сына-пижона, тот не носил ничего дольше одной недели, и гардероб из этого секонд-хэнда составился вполне приличный. Пашке по большому счёту было наплевать, откуда достаются ему вещи, главное, он не выглядел жалким сироткой, которого нужно пожалеть, да и Ленке не приходилось тратиться на шмотки для него. Исключение составляла обувь. К счастью, Пашкин полновесный 44 размер в туфли пижона никак не помещался, и он не переставал этому радоваться: если бы хоть раз он пришёл в школу в туфлях пижона, то ласковое «голубок» было бы самым безобидным из того, что он услышал бы. А так, соединённый с боевыми кедами пижонский костюмчик смотрелся вполне себе ничего. Пользуясь отсутствием сестры, которой это явно не понравилось бы, Пашка вместо рубашки напялил под пиджак футболку и с тем отбыл в школу.
Найти пункт назначения вполне можно было и без навигатора, музыка, не вмещаясь в пространство школьного двора, гремела на весь район. На асфальте были мелом нарисованы номера и литеры, пытаясь не задеть кого-нибудь из ошалевших первоклашек, украшенных шарами и букетами и галдящих, как воробьи, Пашка с трудом нашёл 11 «Б» и приготовился знакомиться с будущими одноклассниками. Внутри натянулась струна, готовая лопнуть, ладони вспотели, он отёр их и постарался дышать помедленнее, чтобы унять волнение. Однако всё прошло вполне гладко, пацаны перезнакомились, пожали руки, с удовольствием Пашка отметил, что среди них нет ни затюканных ботаников, ни откровенных мажоров. Девчонки тоже на виски особо не пялились, и сердце перестало пропускать удары. Он укоренился во втором ряду, пытаясь одновременно прислушиваться к тому, что происходит на линейке и к болтовне ребят, стоящих рядом. Перед ним оказалась невысокая девчонка, и Пашка поймал себя на мысли, что ему хочется дунуть на её золотистую прядку, заложенную за ухо.

Автор готов к любой критике. Смелее!