Ночь, письменный стол, чистый лист бумаги. Он сидел уткнувшись взглядом в окно, в которое светила большая жёлтая звезда. Вообще-то, это была луна, но ему хотелось представлять её далёкой звездой, таинственной, загадочной, в сотнях световых лет полёта… Звезда, которая луна, неожиданно показала ему язык, он оторопел в начале, потом строго сказал, — Смотри, сейчас напишу: «Был яркий день и…» Луна смутилась и спрятала латунный язык подальше в кратеры.
Он взял в правую руку шариковую ручку и завис над белым листком бумаги четвёртого формата. С чего начать? Говаривали, что надо начинать с покусывания предмета, которым пишешь: карандаша, но карандаш на вкус оказался пренеприятным и вызывал у него приступ печёночных коликов. Ручка была из пластмассы, нейтральная на вкус… Хотя не такая уж нейтральная, но по-вкусней карандаша будет.
- Так, хватит обсуждать вкусовые качества пишущих предметов, перейдём к главному: к рассказу. О чём? Вступление. Жили- были. Блин, тривиально и банально, не пойдёт. Тогда, — И были-жили? Если быстро произнести, то получается ненормативное вступление. Тогда так, — Сердце, оно забилось трепетно и бьётся, и бьётся без остановки. Нет, за такое можно пять суток за намёк на ненорматив. И чего меня тянет сегодня на нижеплитусовое, не знаю.-
Он почесал затылок шариковой ручкой, оставив на гладкой лысине замысловатый узор, и кинул её в угол от греха подальше. Привычно пододвинув стул ближе к столу, притянул клавиатуру и занёс над ней руки. Вот теперь он выглядел как заправский, современный домашний писатель известный всему миру, известность которого, по правде, ограничивалась стенами квартиры, да подельниками по сайтовой поляне. Те тоже строчили то, что бог подавал в извилины мозгов. Мозги, естественно, сильно отличались, хотя «Этот» когда-то утверждал, что мы все по одному образу и подобию подобраны. Но некоторые, видимо, были подобраны на обочине истории, в пыли и лопухах-репьях. Но не о них же речь, рассказ, вот что мучило его занозой в… Так, в чём или где сидела заноза? Его всё время что-то отвлекало. «Сейчас, сейчас,» — как пропел мультперсонаж из мультфильма «Раз, два, три, четыре, пять». Про девочку! Ну конечно, про неё родимую.
Итак, да чёрт с ним, с банальщиной: жила девочка. Красивая, маленькая. Но красивая не потому что маленькая, потому что красивая. Родители не нарадовались на дочурку. Баловали, холили и лелеяли. Такие были бессовестные люди, да-с. Почему? Потому, блин, о будущем не думали. Девочке казалось, что она в раю, хотя о рае у неё не было ни малейшего представления, как и у всех живущих на этом свете, кроме, конечно, сопливых инсинуаций отдельных личностей, которые, вы только представьте себе, утверждали, что разговаривали с «Самим». Ну есть предел самомнению или нет. Похоже нет.
Так вот девчонке казалось, что она пребывала в таком месте, о котором она не имела понятия, но ей оно ужасно нравилось, это место то бишь. Как заканчиваются истории про места которые ужасно нравятся, знаете? Правильно: ужасно! Так и произошло: у неё родился… Не, не, не! Не у неё конкретно, вы что?! У них конечно. Не надо так пугаться, он же не триллер пишет. Родился ещё один ребёнок и в этом заключалась ужасная трагедия, которая по шкале ужасов подпадала под категорию шекспировских. То есть полный облом. Чудовищно, сказать нечего, можно ставить точку, но девочка не умерла и продолжала жить дальше, хотя с её точки зрения, это была уже не жизнь, каторга.
Всё сладкое теперь шло мимо её рта. Кому, конечно, конфеты да пирожные — сладость, а кому внимание бессовестных родителей, родивших потенциального конкурента. Ласки и сюсюки полностью ушли в сторону этого невыразительно-омерзительно краснорожего человечка. И что в нём такого-растакого девочка понять не могла. Она красивая, а ещё красивая, но самое главное — третье, она сногсшибательно красивая. А эти, которые называли себя высокопарным словом: родители, носятся с этим закутанным брёвнышком и делают вид, что девочка не существует. Она стала подозревать, что это не её родные папа и мама, а подкидыши. Она же — приёмная, суть — неродная дочь и имя ей «падчерица проклятущая». Кстати, правды для скажем, что девочка была маленькой и все рассуждения про состояние тухлого воспитательного дела — в голове пишущего. Она чувствовала, переживала и пережёвывала эту горькую манную кашу реальности, которая отнюдь не напоминала манну небесную с сахаром, а, может, даже со сладкой ватой, желательно розового цвета. Вот именно.
У маленькой девочки в её большой от обиды душе зарождалось маленькое нечто. Да, согласен, похоже! С некоторыми можно согласиться, что параллель с американским фильмом ужасов «Нечто» провести можно и уж она-то не сойдётся за гранью горизонта. Это точно. Вообще-то, это называется проще: ревность, но «нечто» звучит и патетично, и угрожающе. Она стала часто забираться на чердак и проводила в тупом одиночестве всё свободное время, а его у неё теперь было предостаточно. Главным развлечением стала ловля мух. Она приноровилась их ловить, да так ловко, что вылавливала по восемь-десять штук за день. Сажала насекомых в прозрачную банку и с видимым удовольствием рассматривала крылатых пленниц. Ей доставляло необъяснимое наслаждение держать летающих в закрытом пространстве, тем самым ограничивая их свободу летать там, куда они полетели бы, если бы. Но «бы» в виде стеклянной банки мешало им это проделать. Тюрьма хрустальная, звучит то как! Банка была из-под томатной пасты. Но этим действо не заканчивалось, самое сладкое девочка приберегала на вечер. Именно на вечер, отличии от общепринятых правил: такое проводят утром или днём, назначалась Казнь. Вот так: торжественно и неумолимо, с заглавной буквы.
Куклы, почти истерзанные за не просто плохое, а отвратительное поведение, плюшевый мишка без глаз-пуговиц, а ты не смотри с такой наглой усмешкой, кстати, рта он тоже был лишён; так вот, эти зрители рассаживались по обеим сторонам старой коробки из-под маленького десятидюймового телевизора. Девочка надменно, наподобие древнеримского императора Тиберия- надцатого, здоровалась с присутствующими на экзекуции плебеями и садилась на импровизированный трон- стульчик во главе стола. Банка- зиндан стояла посередине. Зачитывался приговор, в котором указывались вопиющие нарушение и прегрешения. Вы только послушайте: летали без спроса туда и отсюда, жужжали тогда, когда требовалась соблюдать тишину и категорически, и, в то же время, не жужжали, когда это требовалось девочке. Садились не туда, куда им указывала она, а куда попало. Это — преступление против человечности как минимум и как максимум карается лишением крыльев, желательно с головой, которая, как известно, дурным крыльям покоя не даст. Всё совпадало как нельзя лучше: нарушение непреложных законов чердака и неотвратимое наказание: казнь.
Вот когда начиналась настоящая жизнь, девочка забывала про всё и всех на свете. Время растворялось рафинадом в кофейной толще чердачных вод, заполнявших помещение, в пыли, парившей или плывшей в воздухе-жидкости. Исчезали горькие мысли и ревность, вернее, они молча стояли у стен, чтобы вернуться чуть позже в сознание, когда оно слегка отрезвеет. Девочка действительно хорошела на глазах, которые блестели, переливались всеми цветами радуги, хотя на самом деле были бледно-голубого цвета, чуть выцветшие как у пожилых людей. Щёчки розовели, ну куколка да и только… жужелицы, такие хищные жуки, своих лопают. Затем, в торжественной тишине открывалась банка-тюрьма и доставалась первая жертва.
Ничего личного, — приговаривала девочка фразой, услышанной ею где-то в каком-то триллере, — только бизнес. Сам процесс волновал её так, как волнуется страсть при виде любовника, который доставляет своим видом не только платоническое наслаждение, но и предвкушением плотского. Алкоголик, который с вожделением гладит взглядом стопку с водкой, ожидая как мягкое, нежное тепло первой рюмки прогреет грудь, оденет на глаза розовые очки умиротворения и согласия с этим проклятущим, крайне несправедливым миром и опустит помойные океаны до колен. Ах, какое счастье, скажите вы вслед за девочкой, и таки да, вот оно, то есть счастье одной отдельно взятой девочки.
Бедные насекомые, изумрудные и сапфировые мухи ничего не знали о таких вселенских страстях, переливавшихся в глубине подсознания девочки. Но как говорится: смерти не боятся дураки и дети, мухи, по всей видимости, тоже подпадали под эту категорию. Во всяком случае обращений в Гаагский суд, ООН не было зафиксировано.
Для человека, долго живущего в законсервированном состоянии, время останавливается и исчезает за ненадобностью. А зачем? Опыт появляется с повторами какого-либо действия, ошибся, повтори и так далее. На чердаке ничего подобного не было, да и девочка была крайне консервативна в своих пристрастиях. То есть, можно с уверенностью сказать: прошли века. Аминь…
Понятно, что школа, институт это всё было, но как! Мимо сознания, вся жизнь на чердаке, с мухами, которых в холодное время стали заменять жуки, мыши, крысы. Ясно в каком она училась институте и на кого? Правильно! Медицинский, хирург.
Вот скажите мне на милость: что можно интересного рассказать о дистиллированной воде? Что это жидкость? Жидкая? Мокрая… Верно, ничего. Так и о жизни нашей подросшей девочки нечего сказать.
Замужем, была. Муж был, подвизался заштатный патологоанатомом в городском морге. Дети: старшая девочка, вечно пропадающая на чердаке, и младший мальчик, которому приходилось уделять много внимания из-за несносного, капризного характера.
Пыталась писать стихи. В них часто описывалось расколотое небо, из которого лилось что-то не совсем съедобное и дурно пахнущее. О том, что одежда всё время ей не подходит, колется, жмёт в подмышках. Чужие мысли и слова воспринимались крайне болезненно, так как считалось, что она — истина в последней инстанции и все кто этого не понимает — законченные идиоты. Коллеги за это её ласково называли: наша девушка с логарифмическим веслом. Точкообразность кругозора личного мировоззрения, сужала мир до однокомнатной клетушки в так называемых хрущёбах. Любая критика воспринималась как акт агрессии и хотелось применить чердачную политику сию же минуту.
Последнее, что она помнила это сны, в которых к ней прилетали мухи и расспрашивали её: как она поживает, да что поделывает. Благодарили её за то, что она их обезглавила, что, мол, без башки-то жить много легче и веселее: мысли о полётах не бередят их имаговские души.
Почему последнее? А… Она же умерла, да, в сорок один год. И болезнь была показательной: опухоль мозга. Правда, патологоанатом, то ли шутник был, то ли действительно — идиот, написал: опухли мозги. Да-с.
Странно, но когда её несли в открытом гробу до ритуальной машины, около и над гробом вилось просто невообразимое число мух. Странно-то странно, но кто-то вскользь заметил, что мухи летят на …

Автор готов к любой критике. Смелее!