Самое раннее воспоминание детства — темно, лежу в телеге, носом в ночное небо, с ног до головы закутанная во что-то теплое (пуховый платок?), смотрю на звезды. Телега поскрипывает, шатается, мимо уходит темная кайма леса, а звезды, как ни странно, не двигаются.
Долго-долго смотрю вверх и вот я — там, где все мигает, искрится и зовет меня.. Но — где же мама? И, не успеваю испугаться, — тряска, звуки и запахи возвращают меня обратно, на Землю, к маме, которую не вижу, но знаю — она здесь. Все. Больше ничего в памяти от того пребывания в татарской деревушке, в трехлетнем возрасте, не осталось. Эта деревня — папина Родина.
Половина деревни носит одну фамилию, половина — другую. Половина живет на одной стороне единственной улицы, другая половина — соответственно, на другой. Если бы не Голод, не избежать бы папе близкородственного скрещивания. Это от Голода семья сбежала в относительно сытую Азию. Это Голод забрал, съел у бабушки пятерых детей из восьми, папину близняшку в том числе. Интересно, а если бы не он, а она выжила, у кого бы я родилась? У нее? Или, все-таки, у моей мамы? Или вовсе — не я? И кто-то другой сидел бы сейчас за компом и забивал себе голову этими полудетскими вопросами?
Вообще-то папа хотел стать артистом. Но на дорогу до Москвы у него не было денег и он поехал в Ташкент (известно — город хлебный!). Там он поступил в железно-дорожный институт, но, нахватав троек, не мог рассчитывать на стипендию, а на родителей — и вовсе, вернулся в Ашхабад, где прекрасно прошел по конкурсу в мединститут и даже получал стипендию.
Экономика — двигатель прогресса, а нищая жизнь папиных родителей поспособствовала тому, что променяв Мельпомену на паровоз, а паровоз — на на клятву Гиппократа, папа встретил в мединституте маму («Да разве ж это женщина, так- птичка!»,- сказал его старший брат, увидев ее во дворе общаги), которая родилась и жила в Мары (старинный Мерв) и приехала в Ашхабад поступать в медицинский.
Тогда в ней было 38 килограммов весу (как показал институтский медосмотр), и, когда мама пыталась помыть голову в шайке в городской бане, распустив толстенную рыжеватую косу, доходившую ей до щиколоток, волосы впитывали всю воду и становились четвертью ее веса.
Желтоватая карточка тех лет, узорчатая по краям, три подружки и мама — самая красивая! Нет, что вы, — смущается она, когда мы (в который раз!) разглядываем «старинные» фотографии,- вот Нинка Хахулина, та — да, красавица была! Фигура, походка. А я — так, заморыш.
Но мы твердо стоим на своем, у Нинки — лицо, как белая, круглая луна, а мама так застенчиво, так мило улыбается, и ее рот на фоне худенького лица кажется модно — большим, совсем, как у Джулии Робертс. Ты — красивее всех! Я слышала это и от своих детей. Наверное, так детям нужно, чтобы мама была красивее всех остальных мам, а папа — умнее и сильнее, в крайнем случае, храбрее всех остальных пап. Тогда — мир правильный и понятный.