Ты здесь, я знаю.
Все время меня швыряет из горящей лихорадки в озноб от одной только мысли, что это правда, и я малодушно молюсь, чтобы я ошиблась, только вот что-то тянет внутри – значит, ты здесь. Здесь, в этом небольшом зале. Я все чаще закрываю глаза и запрещаю себе смотреть на ряды, боясь увидеть тебя. Все чаще смотрю вверх, и начинаю верить, что я справлюсь. Всего-то и нужно, что не искать чего-то взглядом в полутемном, разрезанном только одним лучом света зале, но я знаю, ты здесь, и это не дает мне покоя. До боли отработанный «искренний» жест, протягиваю руку вперед, а там, за кончиками пальцев…
…пусть. Пусть они думают, что я часами оттачивала этот момент, когда на самых нежных словах всего мира мой голос вдруг чуть дрогнул. Они не знают, – откуда им знать! – что я просто разглядела твое лицо. Наконец-то. После стольких прошедших лет. Что-то остро дергается в груди, что-то снова привычно болит и ноет, и в чарующие слова вплетается негромкое болезненное придыхание, звучащее так, как звучала бы эта секунда, когда разлученные так давно взгляды вновь пересеклись: горько, жалобно, одиноко. Впервые осознаю, какая же на самом деле пропасть между сценой и зрительным залом. Единственный яркий луч направлен на меня, и я почти не вижу тебя. Не беда. Ты слышишь меня? Нет, не так. Ты слушаешь? Я пою. Пою известными словами о том, что имело смысл только для нас. Пою о любви, и голос мой звучит измученно. Проникновенные слова о моей тяжелой любви обретают смысл только сейчас, когда я едва различаю родные черты в полумраке. Неровный, слишком эмоциональный, слишком захлестнутый чувствами голос на мгновение превращается в хныканье, униженно-смешное и неостановимое. Глаза в глаза. Твои и мои. И пропасть в несколько рядов и несколько лет. Особенно в несколько лет. Больно. Даже мой голос насквозь пропитан этой болью, вбирая ее в себя, донося до всех, кто слышит; я сама это ощущаю. Ощущаю так явственно, что уже не пугаюсь его силы, с которой он уносится вверх, пронзая стоялый воздух и пыльный луч софита. Ощущаю так явственно, что уже почти кричу. От боли, от любви. Не отрывая взгляда. Кричу, потому что мне хочется кричать, а не петь. Потому что я – все лишь женщина, которую ты ломаешь памятью былого горячего, ныне стылого счастья.

А потом ты неловко встаешь с кресла и начинаешь проталкиваться к выходу, не глядя на сцену, не поднимая глаз. Ты наверняка слышишь, как в ту же секунду изменился мой голос, как зовуще он теперь звучит, как испуганно, но я не смею остановить тебя. Я обязана петь, и я пою. Испуганно, и горько, и кричаще, протягивая к тебе руку, которой ты не видишь. Зову изо всех сил своей царапающей больной любовью, надеясь, что ты услышишь во мне меня прежнюю и вернешься. Сложно пережить надежду и крушение этой надежды вот так, на виду у всех, клянчащим голосом, молящим о любви, выводя слова. Сложно пережить то, что у нас не хватило сил уже тогда, когда мы только попытались перешагнуть годы. По щекам скатываются слезы, но это не имеет смысла, потому что ты уходишь. В микрофон слышатся судорожные всхлипы, и я не могу, никак не могу закончить песню. Бессильно опускаюсь на колени, крепко прижимая к губам сгиб кисти, а потом рука как будто сама проскальзывает по лифу платья, к сердцу, и комкается в моих пальцах дорогая ткань. Критики потом обязательно напишут, как наигранно выглядел этот жест. Они не знают. Не знают, как страшно вдруг почувствовать себя сломанной и опустошенной, как хочется ухватиться хоть за что-то целое, найти хоть что-нибудь внутри.

Гаснет свет; все как на репетиции, вот только я все не могу встать. Неловко опираюсь ладонью о сцену, выключаю микрофон и плачу. Какая разница. Никто ничего не услышит за шквалом аплодисментов. Чьи-то руки опускаются на плечи: может, это пианист оставил свой рояль, а может – кто-то из скрипачей. Кто бы это ни был, он ничего не спрашивает, потому что я не в состоянии объяснить, а только разворачивает и притягивает к себе покрепче, и я хватаюсь за него, как за последнюю соломинку, способную вытащить меня из трясины, и кричу. Срывая голос, громко, горько, истошно.

Вот-вот включат свет, а меня совершенно не волнует, что подумают невольные свидетели моей драмы, увидев происходящее на сцене. Я думаю только о том, что твое место будет пустым. Я думаю только о том, что мне больно, и я почему-то не могу перестать кричать.

Софиты наконец вспыхивают во всю мощь. Что видит зритель? Жалкую сломанную женщину, оплакивающую свою любовь, так смешно и нелепо искажающую рот в горьком вопле, скатывающимся в рыдания, цепляющуюся за первого, кто оказался рядом. Наконец-то они видят не певицу, а женщину. Жаль только, что у этой женщины больше нет ее привилегий, и она не может встать, чтобы поклониться и обратить свои слезы в фарс историй.