Мама — свет, тепло, сама жизнь. Рядом с ней девочка была пушистым котенком с настороженно следящими за каждым маминым движением глазами.
Едва мама исчезала из поля зрения, котенок превращался в дико орущее трубным басом существо. Единственным человеком на свете кто мог, кроме мамы, успокоить ребенка, была бабушка. Мама не допытывалась у свекрови, как ей это удавалось. Считала, что для женщины, родившей пятнадцать детей, успокоить и укачать десятую по счету внучку — не вопрос. Слава Богу, что она была — бабушка! В яслях, после нескольких дней испытаний, от девочки отказались. Как-то, вернувшись домой в неурочное время, мама застала свекровь врасплох, и та не успела вытащить изо рта ребёнка «жёвку», жёванный чёрный хлеб, завязанный в тряпицу. Девочка, пресекавшая криком даже намёк на попытку лишить её руки свободы, выплюнувшая пустышку сразу, едва она была предложена, лежала в кроватке туго вместе с головой, свитая в пелёнку и ожесточённо чмокала «жёвкой». А глаза, как два озера были полны недовылитыми слезами. Мамино сердце сжало обручем жалости. Бабушка, уже оправившаяся от неловкости, перешла в наступление: «Чё только не напридумывают. Ги — гиена какая-то. Спокон веку робятишки на жёвках росли. И Митя на ей же родимой вырос. И сытно дитю, и покойно от хлебного духа. В свивальники заматывали. Ровненькими росли и ручонками себя не пужали. Как умею, так и буду нянчить. По- вашему мне уж поздно учиться. И так грех на душу: сами не венчаны, дитё нехристем жить будет по вашей воле. Окрестили б вы её Шура, может, поспокойнее станет. Да, чё я тебе говорю? Разве ж в тебе дело? Сколь разов к Мите подступала — молчит. Весь в отца, молчун упрямый. А посля войны и вовсе кремень стал. И то сказать, мука какая его жисть. Головушка, чай, раскалывается от тех осколков, какие в ней сидят. Шура, а ты чё так рано пришла? Иль все больные кончились, перелечила всех?»
Мама слушала свекровь, отвечала ей и занималась своей девочкой. Сначала она вытащила у неё изо рта тряпицу с хлебом, потом перепеленала по- своему. Когда они были вместе, счастье можно было послушать, потрогать, им можно было дышать. Разлучались — и счастье исчезало. Им обеим становилось неуютно и одиноко. Что же, если чёрный хлеб, замотанный в тряпицу, помогает девочке пережидать часы ожидания встречи с мамой, пусть будет хлеб.
Время летит, и мир девочки наполняется узнаваемыми лицами, звуками, словами. Мама, бабушка. Папа. У него большие, тёплые и надёжные руки. В них так не страшно взлетать высоко, до замирания сердца. Ещё, ещё. Лететь, раскинув руки. Над всеми. Или сидеть рядом с ним, когда он, нахмурив лоб, передвигает по красивой блестящей доске резные фигурки, а лишние отдаёт ей, чтобы не скучала. Особая радость, когда лишней оказывается лошадка. Лошадка резво носится по столу, поцокивая подковами. Папа постукивает пальцами о край стола. Она, хмуря лоб, наблюдает за его пальцами, пытается повторить. Искоса взглянув на неё, папа вдруг слегка откидывается назад, его плечи вздрагивают от смеха. Когда папа берёт в руки большую книгу с яркими картинками, она сама перелистывает страницы и, найдя нужную — большое дерево и усатый кот с зелёными глазами, просит: «Читай».
Чем больше времени проводил с девочкой папа, тем больше страдало бабушкино сердце: « Ништо можно так-то? Сгубят ребёнка. Спать укладывают — платком не повяжут. А ну как застудит голову или заползёт кто в ухо? Зубы у ребёнка ишшо молодые, нежные, а их уже щёткой. И утром, и вечером. Каво там чистить-то, грязью что ли её кормят? Всё свеженькое, почитай, одно молошное и ест. Отродясь их у нас никто не чистил». А от того что у папы называлось закалкой, бабушку и вовсе охватывала тоска. «Родного дитя кажное утро водой обливать холодной? Ладно, сам. Ты большой. Чё хошь, то и делай над собой. А дитя беззащитного пошто». Ни сын, ни сноха её страданий не понимали. Улыбались и снова, и снова пытались успокоить, что всё это на пользу ребёнку. Бабушка поджимала губы: «Кака уж там польза? Сами с книжками сидят по вечерам, глаза портят и дитя пристрастили к ним. Она мне книжку несёт и тычет в картинки пальчиком — читай. А кто меня грамоте учил? С малолетства в работах, ни дня в школу не ходила. Нет, надо сбираться в Камышин. Сколь могла — помогла, а дальше сами управятся. В Камышине — то, чай, заждались меня. Соколики мои, Семён да Егорий на войне головушки сложили, а вдовы ихние Таисия с Лизаветой одни ребятишек поднимают. У Зинаиды, старшенькой моей, муж Василий тоже на войне сгинул, троих сиротками оставил. У Макриды изранетый весь с фронту пришёл, на дочку нарадоваться не успел-помер. Везде горе да нужда. Пока жива, всем пособить должна, ребятишек приголубить. Наскучала по ним. И они, чай, по мне.”
Велик был список, но никого не забывала бабушка помянуть в своих молитвах. Просила за живых, скорбела о погибших. За дочь Марию, от которой четыре года не было вестей, молитвы были во здравие. Хотя умом понимала, что не оставила бы Мария родных в неведении, если жива. В войну выходила в госпитале раненого солдатика. Нерусского.
После Победы приехал и увёз Марию к себе на родину. «В Туркмению, город Ашхабад. Митя запросы посылал. Тоскует по ней. Близнецы они, в одной зыбке возростали, за книжками вместе сидели. Из дочерей Мария одна грамоте выучилась, за братом тянулась. Сколь уж годов мир, а на запросы как с фронта ответы приходят — без вести пропала. Как не пропасть, когда все дома в том городе порушились и даже земля, Митя сказывал, разверзлась. Прямо по Писанию. Сильно люди Бога прогневили. Грамотные, отвернулись от Господа. А того не понимают, что Ему всё одно: верим мы в Него, иль не верим. Верит ли Господь нам грешным? Не отвернулся бы Он от нас. Нешто в ранешные времена грамотных не было? Как же. Лекари были, учителя, купцы. А царь? Выше его по разуму средь народа никого не было. И все Бога чтили, храмы строили, нас, неразумных, на путь наставляли».
Бабушкины ночи долгие. И думы тоже. Руки оглаживают нежную мягкость простыни, и бабушка улыбается, вспомнив первую ночь в доме сына. Шура приглянулась ей с первого взгляда. Ласковая, приветливая. Чистёха. На сносях была. Сердце больное. С утра до вечера на работе. Домой придёт, отдохнуть бы, а она ни минуты покоя себе не даёт. Бельё у неё белее снега. Вот и ей постелю приготовила, всё белым застелила. Едва сноха вышла из комнаты, бабушка сняла с подушки наволочку, вытащила из пододеяльника одеяло, свернула простыню. Утром сноха зашла к свекрови и увидела, что та лежит на голом матрасе, а бельё аккуратной стопкой — на стуле. Бабушке пришлось успокоить её, объяснив, что на белое у них только покойников кладут, а живым такое маркое ни к чему — мыла не напасёшься стирать. В тот же день они купили в магазине немаркой ткани, и бабушкина постель, улыбаясь капельками васильков, стала похожа на цветущий луг. В уголке, как и положено, в христианском доме, икона Спасителя и лампадка теплится.
Всё хорошо, всё ладно, но надо Митю просить, чтобы отвёз её в Камышин. В церкви сколь не была, не исповедовалась, не причащалась. А здесь всё своим чередом пойдёт. Юля уж в разум входит, можно в ясли её определить. Пущай с ребятишками другими играет, а то вырастет тут на отшибе нелюдимкой.
Сборы недолги. И вот уже пароход, доживающий свой век, шлёпает по воде колёсами.
В каюте второго класса бабушка возвращается на родину. Ей неловко перед людьми. Кажется, что все обращают на неё внимание-старуха деревенская, а туда же, в каютах, чисто барыня какая. Боязно наступать на расстеленные везде нарядные пушистые половики. Бабушка идёт по ним до своей каюты изменившейся походкой — юрко, бочком. «Говорила же Мите, чтобы взял дешёвые билеты. Неужто б в трюме не доехали? Ежели там душно, на палубе посидели бы. Лето. Ночи тёплые».
Пенится и бурлит вода за кормой. Плывут навстречу плоты, баржи, пароходы. Внизу в трюме душно. Люди выходят на нижнюю палубу освежиться речной прохладой, полюбоваться проплывающими мимо берегами. Правый — крутой, обрывистый; глубокими оврагами, словно губами, припадающий к Волге утолить жажду. Левый — пологий песчаный, уходящий бескрайними степями до Урала. Совсем скоро берега отодвинутся на несколько километров, а нынешние… Они станут дном новой, широкой Волги. Завершалось строительство Волжской ГЭС. Страна поднималась из руин, выбиралась из разрухи. Ещё оплакивали погибших на страшной войне. Но начинали забывать о карточках, голоде. Нужда отступала.
Вынесшие пропитанный кровью Крест готовы были на любые испытания и лишения, лишь бы с небес не лился смертоносный огонь, а кричащий рот искорёженной, обезумевшей от боли Земли не затыкали телами её детей.