Небо оплакивало ушедшее лето горючими слезами. Слёзы залили город мутными потоками. В низинах они собирались в огромные лужи. Огни фонарей, освещённые окна домов, отражаясь в воде, сплетались в причудливые созвездия, словно расколовшееся небо усыпало город своими осколками.
По пустынной улице брела промокшая до костей женщина, бережно прижав к груди тощий пакет. Свернула с ярко освещённой улицы в переулок и навсегда растворилась в темноте.
Она поскользнулась на хлипких досках, перекинутых через разрытую траншею, и полетела вниз, раскинув руки, словно крылья. Пакет жалобно звякнул на дне, разбитым, о металлическую трубу, стеклом.
Утром, когда земля сушила промокшее покрывало под нежаркими уже лучами, её увидела женщина. Пробираясь с опаской по скользким, без перил, мосткам, она посмотрела вниз, оценивая глубину траншеи, и наткнулась взглядом на распластанное человеческое тело. Громкий крик собрал толпу. Вызвали милицию и «скорую». Когда женщину подняли со дна траншеи и положили на носилки, нашлись в толпе, кто узнал её: «Алкашка из семнадцатого дома». И, в ставших в одночасье свинцовыми глазах, ни слезинки, ни тепла – алкашка, что искала, то нашла. А на застывшем, перепачканном грязью лице с кровоподтёком на левом виске – широко распахнутые синие глаза. Спокойные, уже проникшиеся вечностью и тайной. Не потому ли их закрывают с такой поспешностью? Не твой черёд постигнуть её. И каждый, стесняясь в этот миг самого себя, благодарит Создателя, что ещё не твой. Погибшую увезли, люди, соединённые на час происшествием, заспешили по своим делам, разнося по городу трагедию равнодушным эхом.
В нашем подъезде эхо, ударившись со всего размаха о дверь квартиры на пятом этаже, превратилось в вой, от которого стыла кровь. Был второй день сентября. Мой первоклассник нетерпеливо переминался в прихожей с ноги на ноги, боясь опоздать в школу из-за мамы, которая корчила перед зеркалом смешные гримасы.
Я повернула ключ в замке и застыла, не решаясь открыть. Посмотрела в глазок – на площадке пусто, приоткрыла дверь и, почти тотчас, выглянула Лиля, соседка. Когда мы с ней вышли на площадку, поняли, что вой несётся с пятого этажа. На цыпочках, потихоньку стали подниматься. На верхней ступеньке пятого этажа сидел человек, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Это был Генка. В вое различалось только имя: «Валя, Валюшенька». Вдвоём с Лилей кое-как подняли его, завели в квартиру. Лиля побежала к себе за валерьянкой, а я позвонила матери Вали. Сказала, что с Валей произошло несчастье. Какое, я и сама ещё не знала. До начала уроков оставалось пятнадцать минут, до школы – пять, неспешным шагом. Сдала сына с рук на руки учительнице и вернулась, не заходя ни на рынок, ни в универсам — домой. Подъезд гудел, как разворошенный улей. Пока поднималась на свой этаж, узнала первые подробности случившегося – Валя ночью упала в траншею и разбилась.
Квартира, в которой жили Валя с Генкой — над нашей, на пятом этаже. Жили одни, а две их дочки – у Валиной матери. Она изредка привозила девочек в гости к родителям. Перед визитом Елена Николаевна, Валина мама, звонила мне: «Юль, как там мои? Не шумят?» Если наверху было тихо, гости приезжали вскоре. С тортом и пакетом с гостинцами. Если гремела музыка, визит откладывался до лучших времён.
Музыка была сигналом — Генка с Валей пьют по-чёрному. Начинали – на кухне. В нашу — «праздник» проникал беспрепятственно, через вентиляционный колодец. Гремела музыка, Валя заливисто смеялась. Заливисто и долго, пока смех не прерывал Генкин окрик. Вступал Серов с «Мадонной». Пара перекочёвывала в зал, где грузно топчась, танцевала. Отзвучав, «Мадонна» повторялась снова и снова, пока не раздавались звуки падающих тел. Устав от «печального силуэта, нарисованного дождём», Серов переходил «к любви, до слёз». Это был апофеоз. Праздник переходил в драку с отчётливым Генкиным матом, Валиными криками, стучащими по нашему потолку стульями, падающим столом. Когда апофеоз затягивался, мы с Антоном поднимались наверх и, как рефери на ринге, разводили дерущихся влюблённых по комнатам. Дожидались, когда уснут и, захлопнув тихонько дверь, уходили домой. Так мы обеспечивали спокойную ночь им, нашим детям и себе. Утром, по пути на работу, оба заглядывали к нам и извинялись, оправдываясь поводом, по которому, ну, никак нельзя… было. Оба в солнцезащитных очках на пол-лица.
И вчера был… уважительный повод – первое сентября. Младшая дочь Генки и Вали пошла в первый класс. Утром они под руку, нарядные, с букетом гладиолусов и без солнцезащитных очков уехали, чтобы проводить вместе с бабушкой первоклассницу в школу. А ближе к вечеру на кухне началось «торжество». Когда Серов в очередной раз запел «Я люблю тебя до слёз», Валя уже охрипла от криков. Мы с дочкой стучали по батареям одновременно и в кухне, и в зале, но, похоже, такие сигналы Генку только раззадоривали. Антон был в командировке, без него я опасалась идти в «не хорошую квартиру». Вдруг наверху стихли и крики, и пение, и наступила мёртвая тишина. Поборовшись со страхом и победив его, открыла дверь, чтобы пойти проверить, что случилось с Валей. Одновременно открылась дверь на пятом этаже и по лестнице зацокали каблучки. Бежала Валя, и я была готова принять и укрыть её, но она пролетела мимо, по-моему, не заметив меня. А с площадки пятого этажа свесился Генка и крикнул вдогонку: «Валя, не одну, две бери, две».
Вчера весь день шёл дождь. Небо оплакивало ушедшее лето горючими слезами. Слёзы залили город мутными потоками. Как знать, может — там… уже была решена Валина участь, и Небо плакало от бессилия изменить что-либо в её судьбе…