Потом было много встреч и расставаний. Столько же, сколько полевых сезонов. Юлия полюбила и природу новой родины, и её гостеприимный народ. В любой юрте примут как долгожданного гостя. С первого, полевого сезона прошло шесть лет. У них было уже двое детей – Ксюша и Дима. С малышами нелегко наладить в полевых условиях быт, но если рядом юрта чабана – всё становилось проще. И молоком поделятся, и мясом, и лепёшками, если к назначенному сроку не привезут продукты.
Ксюшу в первый раз взяли на полевые, едва ей исполнился год. Антон сажал её в рюкзак, только голова белым одуванчиком покачивалась у него за спиной, ей кочевая жизнь была не в тягость. Она рано узнала: « Надо». По-другому в полевых условиях было нельзя, иначе их жизнь превратилась бы в ад. Подрастая, она и представить не могла, что с наступлением весны можно жить так же, как и зимой — дома, никуда не собираясь, не уезжая. Едва улавливала в разговорах фразы о предстоящем полевом сезоне, раскладывала на столе карту и просила показать место, где им предстояло прожить целое лето. Подолгу рассматривала, словно планировала маршруты летних приключений. Потом начинались сборы игрушек. Сначала сборов их было не так уж много, только те, без которых никак нельзя. Каждый день в их полку прибывало, и к отъезду сумка с игрушками оказывалась, едва ли не самой весомой.
Ни Антон, ни Юлия не досаждали ей излишними запретами, стараясь предусмотреть и оградить от настоящих опасностей, а такие мелочи, как ссадины и синяки — следы открытий и достижений, украшали её каждое лето. Друзьями обзаводилась в мгновение ока: чабанские дети, аульные ребятишки. Говорили на разных языках, но как — то понимали друг друга. Не последнее место в списке её праздников занимал экспедиционный УАЗик. В отличие от родителей, у которых приезд начальника особой радости не вызывал — нужно было спешно «дорисовывать» недостающие дни в дневниках, «подчищать» материалы для ревизии таксации, для неё это был приезд долгожданного друга, да ещё и с гостинцами. Едва завидев УАЗик, с воплем: «Начальник приехал! Ура!», она бросалась в объятия начальника партии и, нежно щебеча, выкладывала ему все таборные новости. Сердце сурового Владимира Ивановича таяло, а в полевой сумке всегда находился гостинчик от неожиданно встреченного в пути зайца.
Когда семья пополнилась сыном и братом, Ксюше исполнилось пять лет. К уходу за младенцем и тесному общению с ним её не допускали. Из большой суеты доставалось только – дать соску, принести пелёнку, покачать коляску. Для её неуёмной энергии это были мелочи. Что из него получится защитник, как говорили мама и папа, в это она не верила: «Ни волос, ни зубов. Ни сидеть, ни ходить. Рёва. Какой уж там защитник. Придётся его самого защищать».
Ксюша дождалась своего часа. Дима подрос, у него выросли и волосы, и зубы. Он научился не только ходить, но и бегать, и попал, как она предвидела, под её опеку. Как им удавалось при полной противоположности друг другу всегда сохранять мирные отношения, для Юлии было загадкой. Когда слышала в женской компании душераздирающие истории о «битвах» между братьями и сёстрами, благодарила судьбу за то, что она избавила их семью от такой тяжкой участи.
Молодости свойственны самонадеянность и ощущение собственной исключительности. Уже не центр мироздания, но — пока ещё минимум сомнений и максимум «житейского» опыта. Со временем минимум и максимум меняются местами.
У неё этот процесс не затянулся надолго, и она вовремя остановилась в воспитательском рвении. Честно говоря, от одного слова – воспитание, с детства приходила в уныние, но, когда родилась дочь, прилежно осваивала азы, читала всё, что предлагалось молодым родителям. Порядком устала от направлений и противоречий между ними. Отложила стопку учёных наставлений в сторону. В сердце есть всё, что нужно её детям. А воспитание – наука, и популярная литература не откроет её тайн. Никому не придёт в голову, пересесть за штурвал самолёта из пассажирского кресла только потому, что он тоже летит в самолёте – этому нужно учиться. Всему – учиться. А воспитывают и учат уму- разуму все, даже «не очень воспитанные» и « не совсем учёные». В дар, доверенный человеку судьбой, стараются втиснуть одно – два, по обстоятельствам, «я». А человек, пусть маленький и беспомощный, родился со своим собственным «я», нет там места для других.
И Юлия просто росла со своими детьми. Радовалась, горевала, училась, ошибалась и удивлялась. Удивляться было чему. Что творилось в душе трёхлетнего мальчика, когда он, поддавшись на долгие уговоры сестры, во время купания в степной речушке, где от одного берега до другого – воробью по колено, наконец, оторвался от берега и, звонко крича: « День Победы! День Победы! День Победы!», пошёл за ней к противоположному берегу, об этом знает только он сам. Но, зато, Юлия могла сказать о том, что чувствовала она. Словно, она и сын были одним человеком, и их общее сердце колотилось от радости победы. Как в детстве. Когда впервые без взрослых её отпустили на Волгу, под честное слово не заплывать далеко от берега. Но родители не знали, что не заплывы были страшны, она могла плавать долго и далеко, отдыхать на спине, раскинув руки и покачиваясь на волнах, словно в колыбели. Рискованным развлечением было ныряние с высокого обрыва. Она не один час простояла на обрыве. Решившись, подходила к краю, рёбра топорщились от набранного воздуха. Но, глянув вниз на толщу воды, которая поглотит её в следующее мгновение, шумно выдыхала воздух и отходила. Друзья прыгали, выбирались назад и снова прыгали, визжали, хохотали. Как она завидовала их смелости. Наконец, в очередной подход к краю, зажмурила глаза и, оттолкнувшись от земли, ласточкой, как ей думалось, полетела вниз. На самом деле ласточка оказалась лягушкой, но это было совсем неважно. Всё равно это был полёт. Пучина не поглотила её, вытолкнула на поверхность. Выплыв на берег, она так же, как и другие ныряльщики лезла на кручу, чтобы снова на короткий миг почувствовать себя птицей. Грудь распирало от победы над страхом.
Ксюша мудро строила отношения с братом. Ну, не хочет Дима ловить с ней лягушек. Так и мама кричала диким голосом, когда она принесла ей в подарок болотную красавицу. Не может понять, что уж – не ядовитая змея и отличается от неё жёлтой полоской на голове, маму тоже передёргивает от отвращения, хотя она и знает, что ужи не опасны. И такие красивые! Зато он верный и надёжный друг. Не ябеда. Не бежит к родителям докладывать про всякие мелкие оплошности, случающиеся в их жизни, которая, к тому же, наполовину проходит в таких диких местах, где само человеческое существование — оплошность.
Было ещё, что направляло их отношения в доброе русло – Дима, так лестно для неё, признавал авторитет старшей сестры и слушал так же, как маму. Это обстоятельство накладывало на неё ответственность. Не единожды, останавливало от очередного авантюрного замысла. Это друг, с которым не надо расставаться и можно играть с утра до вечера. Не изнывать от скуки, когда рядом с их палатками нет ни домов, ни юрт. Нет никого из людей, кроме их семьи. И у кого ещё может открываться рот от восхищения, когда она взлетает в седло огромного жеребца, на котором папа ездит в горы на работу. Не только взлетает, но и гарцует на нём и пускает его то рысью, то шагом, то в галоп. Так могут только папа и она. Мама лошадей боится, поэтому они её не слушаются.

Строка вторая.
Уволена по собственному желанию.
Когда родился третий ребёнок, сын Серёжа, Юлия отказалась от перелётно – кочевой жизни. Ей тяжело далось расставание с любимой работой и с коллективом полевиков, где мужчины были рыцарями, готовыми в любой момент подставить плечо, взять на себя тяжёлую часть груза, самые трудные маршруты. Где дневные трудности уходили вместе с солнцем, а на смену им приходили вечера у костра с бесконечными разговорами и задушевным пением под тихий аккомпанемент гитары, где прошло тринадцать счастливых лет.

Строка третья.
Принята ученицей ткачихи в 3ткацкий цех
Алма-Атинского хлопчатобумажного комбината.
Юлия нашла работу поближе к дому, как ей показалось, удобную. Трёхсменка. Она больше времени будет дома, с детьми. Не то, что уезжать из дома в семь утра и возвращаться в шесть вечера. Хорошо оплачиваемую. Столько они не зарабатывали даже на полевых, а о камералке и говорить не приходилось. Но, что стояло за хорошей зарплатой, она узнала, когда закончилась стажировка, и она встала самостоятельно, без наставницы, к станкам.

Строка четвёртая.

Переведена ткачихой 5 разряда
того же цеха.

Станков было двадцать четыре, а чаще всего тридцать два, коллектив женский. У всех — дети, они часто болели, и женщины уходили на больничный. Тогда мастер распределял оставшиеся бесхозными станки, добавляя каждой ткачихе. Бегать между станками нужно примерно с той же скоростью, с какой снуёт по основе ткацкий челнок, не останавливаясь ни на минуту все восемь часов. Обеденный перерыв двадцать минут: за это время нужно успеть остановить станки, оставь их без присмотра, они столько брака наработают, никакой зарплаты не хватит на вычет за испорченную ткань, пробежать сотню метров до столовой, проглотить, не пережёвывая обед, вернуться к станкам, включить их и «разогнать». Они, после короткого отдыха, капризничают. Им не хватало двадцати минут для отдыха. Юлия, как и многие ткачихи, стала брать с собой бутерброды и жевать на ходу. Ко всем прелестям – шум, сквозь который не пробиться человеческому голосу. Восемь часов – плотно сомкнутый рот, а вынужденное общение — жесты, так общаются глухонемые. К адскому шуму — отсутствие окон, лампы дневного света заменяют и небо, и солнце. Духота, повышенная влажность от форсунок под потолком, обволакивающая хлопковая пыль.
Целый год Юлия открывала дверь в цех с таким чувством, словно входила в преисподнюю. Каждый день после смены, выходя из проходной на улицу, удивлялась небу и решала, что это — последняя. Завтра же подаст заявление и уволится. Приходила домой и падала на диван, не в силах пошевелиться. В ушах стоял шум, по голове били молотом. Если бы не дети, не поднималась бы до следующей смены, но дома всегда много работы. Через силу поднималась, шла в душ. Струи горячей воды, сменялись ледяной, снова горячей и ледяной. Это было единственное средство, после которого она становилась человеком. Назавтра открывала дверь в преисподнюю и становилась к станкам принимать смену, откладывая увольнение. Наблюдала за женщинами, отработавшими не один год, и удивлялась их способности улыбаться во время работы. Неужели она ни к чему не способная неженка, неужели — хуже всех?
Пытка продолжалась ровно год. Но всё проходит. Исчез шум в ушах, перестала болеть после смены голова. Станки, словно, устав бороться с ней, стали слушаться не только рук, но, казалось, и взгляда. Приходя на работу, она первым делом проверяла выработку предыдущего дня и, увидев напротив своей фамилии, уже привычные, сто десять процентов, с лёгким сердцем шла принимать смену.
Не последним аргументом в её борьбе и с собой, и с работой, и с желанием убежать с неё без оглядки была, конечно, зарплата. Четыреста рублей в месяц, а иногда и больше выходило. Неплохой заработок, и он был очень даже кстати. К тому времени они получили большую удобную квартиру в новом районе. Из окон новой квартиры были видны горы, детский сад, куда определили младшего сына и школа, в которую пошли старшие дети.
В первый раз ей приснился странный сон, когда они получили ордер на новую квартиру. Поехали знакомиться с новым жилищем всей семьей. Пока Антон врезал в дверь новые замки, дети распределили комнаты, успели погулять во дворе на новенькой детской площадке и привести в гости девочку Женю из квартиры напротив. Они с мамой и старшей сестрой уже вселились. Дима был старше Жени на год. Так что он в первый же приезд получил от судьбы верного друга, а потом, спустя годы – первую любовь.
Юлия была в восторге от квартиры. Просторная, светлая, удобная. Прежнюю получили сразу, как приехали в Алма – Ату, тогда они были
вдвоём. Но семья увеличилась с тех пор на три человека, и квартира давно стала тесной. Юлия с Антоном долго стояли на балконе, любовались видом на горы. Теперь у них уже были воспоминания. Но и планы, и надежды на будущее. Столько светлого — впереди. Дорогами своего Города они не прошли и половины пути.
Потом упаковывали вещи, а ночью Юлии приснился переезд.
Долго ехали на грузовой машине. Дорога – грязное месиво. Приехали в незнакомую деревню, остановились у маленького домика, стали переносить в него вещи. Она мыла потолки, белила печку, клеила обои, вешала белые ситцевые занавески на маленькие подслеповатые окошки.
Сон и сон. Она не придала ему никакого значения, мало ли что приснится. Со дня на день им предстоит переезд, вот волнение и исказилось в ночном видении. Но сон навязчиво повторялся снова и снова, с небольшими изменениями в мелочах. Чаще всего они ехали на машине, изредка – на поезде, случалось – на пароходе. Но, в конце концов, всегда оказывались в маленьком деревенском доме, и хлопоты по его обустройству переходили из одного сна в другой: белила, мыла, клеила, вешала занавески. В памяти была целая книга из таких снов, они не стирались, как остальные. Так она и прожила с ними тринадцать лет.
За это время дочь закончила и школу, и музыкальное училище. Вышла замуж и переехала из родительского дома к мужу вместе с пианино и скрипкой. В доме перестала звучать живая музыка, к которой они, за время учёбы Ксюши в музыкальной школе, а потом в музучилище, так привыкли.
Сначала, когда скрипка рождала звуки больше похожие на скрип двери, приятного было мало. Антон, жалея маленькие, тоненькие пальчики и неловкие руки, срывался и упрекал Юлию загубленным детством дочери.
Музыка – не воплотившаяся мечта Юлиного детства. Две родительских пенсии – сто рублей. О каком инструменте можно заикаться с таким достатком? И, хотя от звуков музыки замирало её сердце с самого раннего детства, она прятала от родителей мечту. Счастьем было то, что они, мама и отец, жили. Измученные болезнями, они карабкались и цеплялись за жизнь, чтобы успеть вырастить её. Два, искалеченных войной, человека.
Рана на голове отца, размером с пятикопеечную монету, затянувшаяся тонкой пульсирующей кожей взрывалась страшными припадками эпилепсии. Юля рано узнала, что она должна делать во время таких приступов. Ей было двенадцать лет, когда в первый раз она подставила свои руки под бившуюся в конвульсиях голову отца и продержала весь припадок, не в силах оторвать голову от пола, чтобы подсунуть подушку. Она не чувствовала боли в разбитых до крови костяшках пальцев, её сердце разрывалось от отцовской нечеловеческой боли.
Как она боялась посиневших маминых губ. Приложив руку к её груди, ощущала не сердцебиение, а замирающие хаотичные толчки. Обливаясь холодным потом от страха за мамину жизнь, она, пионерка, шептала единственную известную ей молитву: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй маму». Она шептала её снова и снова, пока не появлялся в комнате врач со скорой помощи. В те мгновения не было никого, кроме Бога, кого можно было просить о помощи, и Он прощал её детские игры в атеизм за искреннюю, чистую молитву и святую веру, какая бывает только в минуты самого горького горя. Когда нет никого и ничего между ними. Слабым беззащитным человеком и всемогущим Богом. Он явил чудо, вдыхая жизнь в мамино, изъеденное войной сердце, отмерил им, маме и Юле двадцать лет жизни, полной любви и нежности. Мама успела вырастить свою девочку. Выдала её замуж, дождалась рождения внучки.
Последние четыре месяца её жизни прошли в состоянии запредельного счастья. Они с отцом оказались сумасшедшими бабушкой и дедушкой: скучали по Ксюше во время её сна, и если дедушке казалось, что она спит дольше положенного, он подходил к кроватке и тихонько тормошил, похлопывая пальцем по щёчке, поглаживал, раскинутые по подушке, руки. Он даже пелёнки стал гладить сам, не доверяя Юле. Ему казалось, что она делает это слишком быстро. Значит, не очень тщательно и, возможно, не с двух сторон. Кипятили воду для купания, хотя в этом не было уже необходимости. Когда Ксюше исполнилось четыре месяца, у Антона закончился полевой сезон, и он приехал за ними в Камышин. Юлии было больно смотреть в потускневшие глаза отца, но их дом был в Алма – Ате. Мама заявила сразу, что одних она не отпустит, поедет с ними и поживёт, хотя бы до весны, пока ребёнок не окрепнет: «А там видно будет, может переедем с отцом к вам поближе». Знали все, чем могло закончиться для мамы путешествие, и лучше всех знала об этом она сама, но, ни говорить, ни слушать разумных доводов не хотела.
Маме стало плохо уже в Саратове, где была пересадка на алма — атинский поезд. Юлия несла на руках Оксану, Антон – маму. Декабрьская Алма – Ата встретила их плотной завесой тумана. Мама бодрилась, любовалась огнями города из окна такси, но жить ей оставалось ровно одну неделю. Она умерла в больнице у Юли на руках. В последнюю минуту она вышла из забытья и посмотрела на Юлю спокойными глазами: «Не плачь, моя девочка. Всё хорошо, ты не одна. У тебя есть Ксюшенька, Антон, папа. Я спокойна за тебя. Боялась, когда ты была маленькой, оставить тебя сироткой. Слава Богу, не допустил». Её голова откинулась на подушку, ещё какое – то мгновение она пыталась схватить ртом воздух, но он был не нужен остановившемуся сердцу.
Юля держала мамину холодеющую руку и цепенела от крика, бившегося о стены и окна палаты: «Ма-а-а-ма». Медсестра, осторожно взяв Юлину руку, оглаживающую мамины щёки, положила её на лоб и, мягко проведя вниз, закрыла любимые глаза, ещё не отстранённые, но отстрадавшие. Уже проникнутые Великой Тайной. Всё, что происходило с этой минуты, становилось безвозвратным. Нет ничего более объединяющего всё живое, чем рождение и смерть, нет никого, кто миновал бы их. Кто, рано или поздно, не познал горечь утраты близких, и чьё сердце не разрывалось от обречённости на «никогда больше». И чья душа не лежала, распластавшись крестом, на свежем могильном холме.
Внучка, кроме лучистых глаз и вздёрнутого носика, унаследовала от
бабушки музыкальность и, что обнаружилось позже, её голос. Вскоре сквозь скрип стала пробиваться музыка. Сначала простенькие детские песенки, потом их сменили пьесы, концерты. Как уютно жилось ей в мире детей. Но листки календаря с датой 1 сентября неумолимо отсчитывали очередной класс. С Серёжей, она в последний раз «от-мы-ла ра-му» и выучила в третий раз стихотворение о том, «Как хорошо уметь читать». Ксюша поступила в муз училище. В доме появились новые друзья. Новые — знакомились со старыми, школьными. Ещё друзья сыновей. В одной комнате звучала музыка, в другой – нахмурив лбы, играли в шахматы, в третьей — стреляли, боролись, визжали на крутых виражах гоночные машинки. Всё вместе — их жизнь. Им с Антоном хорошо было и на кухне, если комнаты оказывались занятыми детьми. Когда Юлия, всех, накормив, перемыв посуду, освобождалась от дел, шли гулять по вечернему, залитому неоновым светом городу. Теперь уже и родному, и любимому. На прогулку брали собаку, которую завели дети, клятвенно заверив, что «собачьи» дела мамы касаться не будут. Но незаметно сначала, слегка, они всё – таки прикоснулись, а потом так и легли на неё. Она не возражала, привязалась к смешному, нескладному щенку. Когда Норд заболел «чумкой», лечили всей семьёй, но надежды, что выживет, не было. В самый тяжелый день ушла на работу с плохим предчувствием. Возвращаясь, увидела на тротуаре у мусорных баков что-то коричневое, издали напоминающее собаку. С замершим сердцем подошла ближе – груда тряпья. Взбежала на четвёртый этаж, открыла дверь. Навстречу, на дрожащих лапах вышел из комнаты щенок, ткнулся в колени холодным, влажным носом. Выжил. И вскоре превратился в красивую умную собаку. На пол вернулись ковры, а по утрам стали разыгрываться небольшие спектакли. Она заходила в комнату к мальчикам, начинала будить негромко и ласково, но они зарывались в подушки и поплотнее укрывались. Приходилось командовать: «Мужики, подъём!», на что собака начинала тихонько рычать, а при стаскивании с «мужиков» одеял – громко лаять и мягко хватать за руки. Раздавался хохот, начиналась возня с собакой.
Конечно, как и во всякой, в их жизни случались неприятности, возникали проблемы большие и маленькие, но в редкий миг она не могла сказать: «Мгновение! Остановись…».
Зима девяносто четвёртого началась с приготовления приданого ожидаемому внуку или внучке. Пока это было тайной. Поэтому готовилось в двух тонах – голубом и розовом. Она кроила, строчила, обвязывала с такой любовью и волнением! И ждала, и готовилась, но когда в предпоследний день января позвонил зять и поздравил с рождением внучки – растерялась. Бабушка. Как вести себя? Одеваться, в конце концов. В памяти был образ её бабушки – длинная, до пят, юбка, кофта навыпуск, зипун, белый ситцевый платок. Через несколько дней прошла внутренняя дрожь, вызванная новым «званием». Голубоглазое чудо заняло законное место в жизни семьи.
Было нестерпимым желание не выпускать малышку из рук. Самой купать, одевать, пеленать, качать. Но она справилась с эгоизмом. И старалась не досаждать молодым родителям своим «вниманием». Первые годы совместной жизни, рождение ребёнка – время очарования. Нельзя вторгаться в него со своим опытом – можно всё разрушить. Опыт накопится свой. Игра потихоньку закончится, оставшись волнением воспоминаний в сердце и, возможно, окажется той соломинкой, за которую можно ухватиться и удержаться наплаву в минуту, что случается в жизни любой семьи.
К тому времени беда уже вошла в город. Не сель. От него горы вокруг города были опоясаны крепкими железобетонными плотинами. Не землетрясение, на случай которого были созданы службы спасения. После спитакского – стали проводиться учебные тревоги. Когда среди ночи раздавался вой сирен, во всех окнах разом вспыхивал свет, а во дворах становилось шумно и оживлённо.
Беда, как и положено, пришла, откуда её никто не ждал. Не кроваво-
жестокая, как в соседних республиках. Но от этого не переставала быть бедой. Обрывая живые корни, люди некоренной национальности стали уезжать на историческую родину. Для многих она и была лишь исторической. В их семье тоже велись разговоры о переезде, но она надеялась, что дальше разговоров дело не пойдёт. Уезжать из города не хотелось. Здесь прожита большая часть жизни, всё давно стало родным и привычным. Город — родина их детей. Здесь похоронена мама. Уехать, значит бросить родную могилу на произвол. И куда ехать? В Камышин? В родительской квартире, после смерти отца, давно живут чужие люди. В свои сны? Зато, нешуточные «страсти по переезду» кипели у Ксюшиной свекрови, у которой даже деды были коренными алмаатинцами, а исторической родиной и была Алма-Ата. Юлия не принимала их всерьёз, полагая, что и у взбалмошности есть предел. Но ошиблась. Суматошно продаётся квартира, оформляется гражданство, упаковываются вещи. И вот – они на вокзале, провожают молодых в Россию.
Они с Антоном вошли в ту же реку, что и двадцать пять лет назад, только река повернула вспять. Теперь они остались на перроне, а поезд, вытянувшись жирным восклицательным знаком со светящейся точкой на конце, отстучал колёсами: «На – всег – да, на – всег – да». Юлии хотелось только одного, поскорее отделаться от вкрадчиво – навязчивого голоса сватьи. Та была в приподнятом настроении – сын уехал «готовить плацдарм», осуществлялся план по строительству её будущего. Будущее – временная форма. В него нельзя въехать в мягком купе скорого поезда. Оно начинается с первого вздоха, мгновенно превращаясь в прошлое. Как в песочных часах. Только никому не дано их перевернуть. Это едино для всего живого на Земле: растений и животных, живущих в хижинах и дворцах, умных и не очень. У деревьев мгновения вырисовывают годичные кольца – срез времени, где можно прикоснуться к прошлому и настоящему одновременно и где каждый миг будущего так же становился настоящим, превращающимся в прошлое.
Ничем из того, о чём думала, глядя вслед уходящему поезду, нельзя было поделиться с Ксюшиной свекровью. Что между людьми случается полное несовпадение, она узнала, познакомившись с Ниной Петровной. Юлия ломала себя при каждой встрече с новоиспечённой родственницей, поддакивала, кивала, входила в чужие ситуации, изменяя себе, одобряла поступки, которые не допустимы в её жизни. Чем это было — мягкотелостью, наваждением, желанием угодить женщине, ставшей свекровью её девочке? В то время Юлия не задавала себе вопросов, для них время не настало. После каждой встречи чувствовала себя так, словно выбралась из липкой паутины. Была противна себе за «натруженные» от лживых улыбок скулы, за глаза, источавшие притворный восторг при виде битком набитых шифоньеров, коробок, коробочек, ящиков, которыми заставлена квартира сватьи, начиная с балкона и до входной двери так, что по квартире можно передвигаться, лавируя между нагромождением запасов на все случаи жизни. «Богатство» и демонстрировалось с целью вызвать восторг созерцающего его. Не могла же Юлия огорошить человека вопросом: «Зачем всё это в таком количестве?» Потом, это «чужой монастырь», зачем в него – со своим уставом.
Ей жаль дочь, попавшую на чужую орбиту. Теперь они уехали и сумеют ли вообще попасть на какую – либо, большой вопрос. Повсюду царил хаос. Возможно, из него и зародится новая жизнь, и она будет разумно устроенной. Как знать. Но, если, то… нескоро. Моисей не зря сорок лет водил освободившихся из плена евреев по пустыне. Там и ходить – то особо было некуда, а ходили. Послушные его и Божьей воле. Пока не выветрилось из них рабство и не выросло поколение по-настоящему свободных людей. «У них было преимущество перед нами, – рассуждала Юлия — они выживали вместе, и был пророк, радеющий за них. А наши «пророки»…жадно чавкали из «закромов Родины». Сквозь чавканье прорывалось малоразборчивое – «закрома пусты». В такие смутные времена семье лучше бы держаться вместе.
После отъезда дочери и внучки город опустел. Он снова становился чужим, оттого что уехали две дорогие девочки. Когда накатывала тоска, она истерично перемывала мытое, перестирывала стиранное, от слёз не видя, что делает. Дима, которому уже не доставала до плеч, наклонялся к ней: «Мур–р–р, мы здесь, мы с тобой, всё хорошо». Всегда действовало безотказно, но сейчас это уютное, ласковое «мур-р-р» натыкалось на каменную стену тоски и отскакивало от неё.
Дочь часто писала, звонила. В письмах были отдельные листочки с ладошками Яны и подробные описания её «достижений». Юлия читала, перечитывала, целовала рисованные контуры ладошек. Но тоска не проходила. Как далеко были её девочки. И дело не в расстоянии, оно не изменилось за двадцать пять лет. Изменилось время, развалилась, как карточный домик, страна. Великая держава, «нерушимый» союз – колосс на глиняных ногах. Распадаясь, он погребал под обломками миллионы семей. Они стали своими среди чужих и чужими среди своих.
Юлия сознавала, что в доме нездоровая обстановка из-за её припухших от слёз глаз, закаменевшего лица. И все ведут себя так, словно в доме тяжело больной человек. «Но ведь все живы, здоровы, всё хорошо» — уговаривала она себя, пытаясь стряхнуть тоску. Не помогало. Наконец Антон
не выдержал – по столу кулаком, как припечатал: «Подаём заявления об увольнении. Готовьтесь к отъезду».