Однажды умрут все те, кто захочет меня застрелить за это,
и я напишу длиннющий роман о жизни одной поэтки.
Он будет нелеп, как индийский фильм, не сумевший вписаться в жанр.
То ли комедия, то ли триллер: смех на конце ножа.
Немного Кустурицы и Тарантино, Гатлифа и Миядзаки
и красной краски, которой небо пульсирует на закате.
Там будет голод, и будет холод, и прозрачные лица детей,
и будут сказки волнующим шёпотом в густой, как вода, темноте,
и старый вензель на ложке серебряной, и чёрно-белые фото.
Игры на свалке, тени в лесу, и домой идти неохота.
И первые строчки, и вдруг сватовство, французский, летучие сны,
и выгоревший головёшкой брат, только что из войны.
Побои, побеги, поступки, полоски, потери, потешки, пелёнки,
отчаянье боли, привычка к боли, и руки — в крови — ребёнка.
Угрозы, погони, дома, переезды, похищения, смерть, тюрьма.
Кашель, кашель, перстни и танцы, статьи, тусовки, роман.
Боль, поедающая секунды, забвение медитации…
Читатель напишет: ну, и страсть у старушки к мистификациям.
Я прочитаю, головой покачаю, пойду бродить по Москве.
А внукам буду рассказывать только, как бегала по траве,
и солнце горячим было, и воздух щекотно-пушистым был.
И будут расти они с бабушкой милой
незатейливой, тихой судьбы.