В безрадостном месте и диком
С простёртого к небу излучья седла
Меж скал двух спустилася ликом
Угрюмо-заснеженным третья скала.
Была она льдом поднебесным,
Что тысячи тысяч безвестных веков
Нисходит к подножьям отвесным,
Держась за косяк одного из мирков.
Глазами уставившись слепо,
Понятно, что тайны известны ему
Земли этой смутной, нелепой,
Лёд чувствовал: кто-то ходил по нему.
Он был, словно брошенный ангел,
Повинность какую-то здесь отбывать:
В каком-то немаленьком ранге
Его поселили над адом стоять.
А он, в проницательной скуке
Незряче постигнув зверей и людей,
Не зная забвения в муке,
Всё ждал из космической дали вестей.
Он ждал, когда скажут: «Довольно!
Не нужен нам здесь санитарный кордон!
Пойдём, пусть спасают окольно
Земной этот мерзкий, зловонный притон!»
Он ждал, а душа прикипела
К такой безрассудной юдоли земной,
Хотел он, чтоб счастье согрело
Её от надежды на проблеск иной.
Жалел он, и сердце стенало
От тяжкого знания судеб планет;
Не раз ведь такое бывало,
Что «за» патронаж отступало пред «нет»,
И бедный смотритель, такой же,
Как он, умирая от жалости, зрил,
Как мир, что до гибели дожил,
В небытие миражом уходил.
Он ждал из тюрьмы извлеченья,
Но как-то без пылкости яркой былой,
Хотел, но в веках отученья
От всякой стези, кроме этой, земной,
Созрело в нём чувство заботы,
Терпимости к быстрым росткам суеты,
Любовь, а не тяжесть заботы,
Мерцала в нём тихим гореньем мечты.
И вот галактическим эхом
Оттуда, где в вечном царит новизна,
Пришло, что всем бывшим огрехам
Его отпущения благость дана.
Когда же явились и сами
Посланцы архангелов пленнику дать
От вахты в заброшенной яме
Свободу, а Землю тотчас же отнять,
Спросил он тогда: «Что же будет
С моей уже кровной, родною Землёй?
А вдруг её кто-то осудит?
И быть ей нельзя, скажет, с новой зарёй?!
А как же те тысячелетья,
Что я этот шар голубой сторожил?!
Все радости и лихолетья,
Что рядом со всеми я вместе прожил?!»
Сказали архангелов слуги,
Что к этому миру особенный счёт,
Соседи по звёздной округе
Всё ждут от Земли ещё первый зачёт,
Что голосовало немало
За эвтаназийный гуманный подход,
И всё, что свершенью мешало —
Его животворный монаший уход.
Сказали суровые слуги:
«Для жизни дальнейшей средь сонма планет,
Сплочённых, как звенья кольчуги,
Ты выберешь тотчас же: «да» или «нет».
Коль «нет» — ты последствия знаешь,
Коль «да» — ты навеки останешься здесь,
Откажешься — Землю теряешь,
Возьмёшься — и мир потеряется весь».
Рекли. Ну, а он, без раздумий:
«Летите вы сами, одни, без меня,
Я здесь буду, в гаме и шуме,
Где трудно живётся, где много огня.
Я буду трудиться, покуда
Пустынной луной не остынет Земля,
Но все будут помнить про чудо
Планеты живой, что рождает поля,
Рождает цветения грёзы,
И соль океана, прилив и отлив,
И радость, и детские слёзы,
И клочья тумана, и вешний надрыв,
Рождает и разные судьбы,
И глупость, и жадность, и войны родит,
До края доходит, и чуть бы —
В безвестную темень навек полетит,
Но нет — отшатнувшись, спасает
Себя от погибели. Чётко и зло
Спасение скоро рождает,
Затворники глупости мнят — повезло».
Сказал и в ледник превратился,
Что так безутешно и долго скорбел,
И снег, как брилльянт засветился,
И горный излом потеплел, засинел.
Очами, закрытыми снова,
Пронзая всевидяще-слепо, облек
Он Землю в защитное слово,
Испрошенное для планеты навек.
Искристые, снежные дети,
Хранимые тайной отца-ледника,
Сияли на всём белом свете
Небесною лептой века и века…