Дафнис, друг мой, идеолог идиллий,
я бы вторил ямбам, идол свирели,
твоим. Но в зиму, стой, падай ли, иди ли
куда послали, кроме что озверели
ветра и голо, не надёргаешь клочьев
с наших баранов снежных. Тут волками
писцы глядят и рыщут грустно. На почве
здешней, хоть кажется, как на вулкане
порой живём, не растёт, что склоны Этны
дарят. Если ж солнце, да ложе нежной
травы уютно, да дриады приветны,
то тирады сплошь приятны, конечно.
Быстрей чем давленый виноград созреешь,
смотря, как в мелкозвонной влаге нагими
богини купаются. Легко со зрелищ
таких забыть о фляге, флаге и гимне

Крониону и дуть не в ус, а в сирингу.
И было б ладно, только, знамо, не надо,
пускай и в глубинке, распускать ширинку
по сторонам: равно доярка, наяда -
любимая, но яда, типа метила,
нацедит в чашку, и после в тонколистых
зарослях броди под крики «мудила!»
Поэт-скотопас, а любишь скандалисток,
девах злопенных тогда, когда и змеи
Горгон шипят потише? Этим грозится
их месть певцу, чей звук боится измены:
страшнее рот пустой, нежели глазница.
Сама-то любовь слепа. О том базлали
боги нам с начала времён. У давних
соседей по Тартару спроси. А зла ли -
узнай у Пана, что пропал там же, Дафнис.

На самом деле, много вмещает сумрак:
полдневный росчерк лучей, прохладу в рощах,
сыр, лепёшки, соты в пастушьих сумках,
крутые взгорки с нитями тропок, вросших
в слоистый камень, искры, дымок привала, -
всё лишнее у нас, где громче та память,
что с них плевалась вечно, на них плевала,
где табунами рвутся пером табанить
на Лете, рвут, как с прошлым, гло́тки: «Налейте!» -
рвут, как бумагу и, заметим, друг другу.
Кроткий пастушок, на костяной флейте
ты не сумел сыграть, спрятался под руку
к прибойной пене, которая блестела
морем глаз влюблённых, спрыгнул, не давшись
на зуб Эхо, жующей голос без тела.
А смог бы петь войну и героев, Дафнис.

Автор готов к любой критике. Смелее!