Наслушался старых сказок, бабкиных песен.
Пошёл по золото в сонную чащу леса.
Шагал по стволам, по мхам, да попал в болото.
«Вот тебе, дурень,» сам себе рассуждал, «змеиное золото».
Вязнут в болоте ноги, мокнет — пока ещё сверху — у парня лоб.
В тринадцать погибнуть! Что ему, что ему было до тех болот!
Молитвы все перечёл, замолчал, но вспомнил — встарь
другая молитва была, со словами: «батюшка, отче, змеиный царь».
«Что отдашь?» «Всё отдам, лишь не мать и отца».
Блеснуло во мху змеисто, пошло кругами.
Нет у царя короны — сверкнул очами.
«Первую дочь отдай мне в жёны, старшую дочку -
на эту кочку».
Выжил и вылез, пошёл домой, как ничего не бывало.
До стыдной расплаты ещё, поди, срок немалый,
найти бы сперва невесту, выпить на свадьбе.
Девочку вместо парней ещё настругать бы!

Невеста была кротка, женою стала послушной.
…Всё перебрал — ночью клал ей нож под подушку,
нужной поил травой, шептал на луну заклятья.
Стыдно было и страшно. Вот не отдать бы, вот не отдать бы…
Если такие же будут косы, губы и брови -
хоть капля знакомой, уже драгоценной крови…
Выходил на крыльцо, чтобы крикнуть дерзкой в ночь.
Не крикнул. Вернулся. Потом отвечал соседям: дочь.

Чтобы из сердца вырвать, чтоб никогда не плакать,
растил, как дурное семя, будто собаку -
последний хлеба кусок, лоскут рогожный.
Мамку избил, на ласке поймав неосторожной.
В сено зимой зарывалась, летом спала под тыном.
Глаза поднимать запрещал — а вдруг там блеснёт алтынно.
Молчи, говорил, как молчать положено змеям.
Глядел на чешуйки у рта, на ладонях, ругался злее.
Отрезал тонкие белые косы, чтоб не змеились,
а может, и не змеились, а так, помстилось.
То голос казался змеиным, то шея — змеиной.
Никто никогда не звал её — не было имени.

Припрятать комочек каши — простое дело.
Труднее тайком сестре отнести, чтобы поела.
Будет сестра царицей змеиных вод -
душа замирает, когда поглядишь вперёд.
Детские руки боялись обнять царицу,
но подавали поесть, молока напиться -
любят ужи молоко, и ужицы любят.
Пей его с нами, сестра, пока ты в людях.
Детские руки несли гребёнку и взятую тайно рубашку,
бусы из ягод — прихорошись, царица наша!
Глядеть бы умела в глаза — видала б и лица.
Слушала как голоса детей детским ушам спешат похвалиться.
Цокало звонко в шёпоте слово: царица, царица.
Скорей бы случиться.

Ц ц ц тс тс тс ссссссс

Листья желтели, частили дожди — высыпали чешуйки.
До красных полосок чесала ногтями новую шкурку.
Зимой зарывалась в сено, то ли сопела, то ли шипела,
ждала белокожей весны.
Летом ночью бродила, грелась, днём приходили сны.
На мягкой нагретой траве, на песке приречном
спала безымянная девочка, и
кто-то баюкал тихо — певец
нежно её обнимал в сто колец,
жался к щеке щекою,
покоил:
будут ещё мои власть и воля,
дам тебе сладкой доли.
Когда открывала глаза, находила в руке пластинки
с ужиной спинки -
или с самой руки?
Сверкало с реки.

Однажды весной проснулась она от пинка,
вскочила, худа, гибка,
в землю воткнула взгляд и стала ждать.
А на земле — ягоды красные, что ли, не разобрать.
«Пора,» говорит отец, заворачивает в красоту
(что это, что это, батюшка, вы нарядили не ту!) -
толкает вперёд, мол, иди, и она идёт,
а кругом только ноги и ноги. Вышел смотреть народ.
Кто-то бусы навесил, другой нацепил венок.
И опять частокол из стоящих недвижно ног.
В спину давит кулак отца. В горле давит комок.
На краю деревни — развилка дорог.
Налево — в поле, направо — к реке, напрямую — в лес.
Лес навстречу как будто вылез,
проглотил рывком до чащобы, валежника, мокрого мха.
На сучках и мху оставляя кровь, брела, равнодушна, тиха.
«Вот она, кочка. Ужиный царь,
бери, что просил у отца.»

Не видно в чащобе дня.
Не видно в болоте дна.
Сзади затихло. Стоит одна.
Где же моя корона?
«Бери меня в жёны,
звал или не звал?» — нашла в себе силы спросить.
Каменных бус надавила на шею нить.
Слева сверкнуло, пошло змеиться по мху, по траве.
Пляшет на кольцах свет.
Рванула с себя и бусы, и тряпки, всё до рубахи драной.
А кровь по ногам текла, как из раны.
«Просил — жену, обещали в жёны мне дочь,
первушку, сада нейжнейший цветочек,
но разве дочь ты ему? И разве невеста мне?
Кто вытирал твои слёзы во сне,
баюкал тебя, обнимал, приходил утешать?
Того, кого нянчил, скажи, мне женою назвать?
Не знаю, кто — он, но отец твой, похоже, я.
Не знаю, чьей будешь невестой, но дочь — моя».
Не буду царицей? Себе не надену короны?
«Однажды царицей будет царевна. Царя ребёнок.
Хватит в болоте золота на венец.
Не бойся, закрой глаза. Тебя обнимет отец».

Утром, люди так говорят, вернулась в деревню, на голове — корона.
Была белокожа, глядела в глаза, ступала тяжко и ровно,
в доспехах из старых змеиных шкур, с лицом прекрасным и страшным.
Входила в дома, не стучась, глядя в глаза, расспрашивала:
ты знал? ты глядел? не подал руки, еды, тряпицы — прикрыться?
Никто не ответил царице. Никто не пытался скрыться.
Спросила и должника: себя пожалел, а меня пожалеть — не думал?
Сказала: не спать отныне тебе под крышей дома,
не есть еды из печи, иди, дверь открыта, пора бы.
Он вышел, как так и надо. Чья сила — того и правда.
Она входила в дома и искала детские лица.
И говорила: ступайте за мной. Я — _ваша_ царица.
И дети ушли из деревни, ни кинув ни камня, ни крошки на след свой слабый.
А матери и отцы смотрели молча. И каждый думал: может, и правда пора бы,
какие-то старые есть заветы.

Иначе за что мне это.

Замечания и советы приветствуются. В меру.