п о в е с т ь в р а с с к а з а х

Дорогой бабушке,
Кузьминой
Фёкле Михайловне,
посвящается.

…Аккуратная могила на старом деревенском кладбище, крест в головах… Простая табличка с двумя датами, между ними — жизнь. Жизнь моей бабушки, русской крестьянки. Я её знала? Неужели знала? Разве то, что я помню о ней, означает «знать»?..
Труженица с узловатыми руками, не разгибавшая спины с тех пор, как себя помнила. Только здесь ты лежишь спокойно, только здесь — «вечный покой». Вечная память. Пусть не вечная — но хотя бы моя.
Прими, родная, мои слезы.

1. Портрет
1942 год. Деревня занята немцами. В каждом доме их — где два-три, а где и пять. Соседнюю деревню недавно сожгли вместе с жителями, — называлась она Красуха. Нет Красухи. Страшно жить. Страшно, когда встаёт солнце, страшно, когда оно садится.
Жизнь идёт, берёт своё, хозяйка поднимается утром к печке и начинает возиться — не только для своих детей… сейчас «бусурманы» встанут, давай, матка, кушать.
Один — здоровый такой, морда как у поросёнка, всё посмеивается, когда ест. Залопочет — залопочет всякий раз, как еду увидит, потом «гут» прохрюкает, а ест — ну точно боров Васька, даже уши так же трясутся.
Второй — Отто. Я, говорит, матка, тебя жалею. Да и вправду жалостливый такой, навроде соседа Родиона, добрая душа, хоть и немецкая. Только стесняется он, чтоб тот боров не шибко видел оттову жалость, всё норовит втихаря помочь.
Недавно стал Отто картошку хозяйке чистить, да вдруг как заплачет, завсхлипывает. Фёкла растерялась: чего ты?.. А он и говорит: «Дома у меня тоже киндер. Пять киндер».
Ох, война, кому её надо?
А третьего дня приказ вышел. Ну, зачитали всем, кого согнали. Дескать, иметь в каждый избе портрет фюрера. И портреты по списку каждой хозяйке роздали. Все расписались, — чтоб потом не отпиралась, что, мол, не получала эту морду в подарок. Велят в русской избе, где иконы в углу, на стенку прилепить.
Дали эту гадость и Фёкле. Ну, делать нечего. А то ведь и расстрелять могут, этим — недолго. Особенно стала их бояться после одного случая, когда в соседней избе (бабы потом рассказывали, оглядываясь) немец Ганс за столом, прости господи, тот воздух, что только в нужнике и можно из нутра выпускать, выдул в кухне. Да с натугой так, радостно. А Маруся, девчонка соседская, возьми, бедная, да и рассмейся. Вот её на косе длинной русой и повесили за избой в огороде.
Так не то что возьмёшь портрет с фюрером ихним, а ещё и второй попросишь, чтобы с каждой стороны у того обзор был.
Повесила Фёкла Гитлера над комодом да и забыла про этого дурака косого. Дней пять, что ли, прошло, прибирала она на комоде, салфетки перетряхивала, что ещё до войны вышила, — глядь, портрета и нету. Вот висел вроде вчера, а сегодня — нету. Так Фёкла и обмерла. А ну как немцы заметят?!
Кинулась комод двигать, а он тяжеленный, дубовый. Но нету за ним ничего, только паутина да пыль. Тут вспомнила она, что вчера сынишка, Валька трехлетний, стул к комоду придвигал, забирался чего-то. Она тесто ставила, глянула одним глазом — играет мальчонка, ну и ладно.
На ватных ногах засеменила Фёкла к валькиным деревяшкам да тряпочкам, которые он игрушками называет. Валька и сейчас сидел, играл, — привык сам возиться, обходился без нянек: Фёкла целый день в работе, старшего брата, четырнадцати лет, немцы в трудовой лагерь ещё в начале войны угнали, две сестры старших — десяти и пяти лет — делами занимаются, некогда с Валькой возиться.
И режет Валька большими мамкиными ножницами новую бумажку плотную, что вчера над комодом добыл.
Села Фёкла рядом, руки большие задрожали, кусочки схватила — нет, не склеишь…
- Валюшка, сыночек, — лепечет, — что ж ты наделал?..
А у самой, кажется, волосы на голове зашевелились.
…Еле-еле ночи дождалась, чтоб все улеглись да заснули, немцы тоже.
Накинула платок потемнее, в корзинку побросала, что могла — завтра немцы скажут «матка, кушать!», много не унесёшь. Вспомнила о припасённой браге, быстро и проворно налила бутылку, бутылку в корзину — и бегом, через огороды, к старосте, господи, помоги!
Может, вспомнит староста, что он Фёкле — сродственник, пусть дальний.
Постучала тихонько в окно, потом ещё. Слышала возню, недовольный старостин голос: «Кого там ещё чёрт принёс?!»
Но вышел всё-таки. Кинулась Фёкла в ноги, обсказала беду свою страшную.
Староста рассердился: «Что, не могла до утра подождать??» Однако магарыч взял и вынес другой портрет, имел запас.
… Много-много лет, до самой смерти, помнила Фёкла: испытала тогда такую радость, что готова была плясать на улице посредь ночи… Так и спаслась.
Долго тот проклятый портрет в избе висел, но уже высоконько — не достать Вальке, а девчонки не тронут, не изрежут. Сказала им Фёкла, что за это — расстрел, а они знают, что оно такое. Жить хотят.

2. Аннин
Когда немцев погнали, освободилась и деревня Щиленка. Уж как бабы да детишки радовались! Мужиков, правда, почти что нет, все на фронте. В деревне только дурачок Ваня остался да один дед старинный, их и мужиками не посчитаешь. Муж Фёклы тоже воюет, а как же? Война ведь. А у Фёклы дети малые, жить как-то надо. Старшенький, первенец — где-то, бедный, сейчас? И всего ему четырнадцать лет, правда, рослый он, крепенький, красивый паренёк.
Немцы его в трудовой лагерь угнали. Знает Фёкла, что лагерь тот километров за двести, а там ещё не наша территория, там ещё немцы со своим трижды проклятым новым порядком.
Сказывала соседка Дарья, у которой тоже сына забрали, что её родня какая-то там недалече живёт, дескать, сходить бы…
Хорошо сказать — сходить…
Где-то сыночек, жив ли ещё? Страсти какие бабы рассказывают про те лагеря! Аннин, сыночек, не ленив, до работы охоч, да разве много на чужих наработаешь, из-под палки?! И кормят, наверно, плохо.
Немец — он считать любит. Уже, небось, посчитано, сколько сын съел у проклятого фюрера.
…Долго Дарья намекала, чтоб вдвоём сходить, — одной в дороге несподручно. А Фёкла не может троих малых оставить.
Но вот однажды приснился ей сон: сыночек сидит один в поле на камне, волосы белые в крови, плачет и руки тянет: «Мама, принеси хлеба, мочи нет!»
Вскочила Фёкла утром — и к Дарье. Пойдём, говорит, сегодня!
А Дарья уже давно только о том и думает.
Наказала Фёкла строго-настрого старшей девчонке, Полинке десятилетней, всё в доме в порядке держать. Как поесть-попить — так Полинка сделает, слава Богу, научена. Какую-никакую еду состряпает.
Собрала Фёкла шелгун крепкий (так она мешок называла), — сыночку ведь надо отнесть, кровинушке.
После, когда спрашивали её, как они дошли, Фёкла отвечала одно только:
- Дошли с божьей помощью, что вспоминать?..
А шли они по тридцать-сорок километров в день…
Но и вправду — дошли, всё больше лесами да через поля. Может, и правда, бог есть, — никто их не остановил, не тронул, вот только шелгуны малость полегче стали, самим-то тоже есть надо было. Однако, старались поменьше взять, ягодой заесть, росой запить, благо, лето.
Но сыновей своих женщины так и не увидели, спасибо, удалось через добрых людей харчи передать, сказывали, живые ваши парнишки, оба живые.
С тем и вернулись. Живые! Шли назад — прямо летели.
А и вправду немцев скоро и оттуда выбили — вернулись дети. Исхудавшие, со стариковскими глазами. Фёкла стала даже побаиваться этих сыновних глаз. Бывало, начнёт спрашивать: «Расскажи, сынок, как ты там жил?» Аннин глянет только, как вскинется, потом опустит голову и скажет: «Жил, мама». И всё, молчит.
Так Фёкла ничего и не узнала. И никто никогда от Аннина не услышал о том ни одного слова. Только то и напоминало всем, кто знал его, о лагере: у Аннина одна рука сгибалась в другую сторону… Страшно было глядеть, как он это делает. Знали только, что сломали немцы ему руку — а она не так срослась…

3. Подушечки
Как немцев не стало, пошла жизнь помаленьку налаживаться. Только голодно было, ой как голодно. Пока лето да осень шли — ещё ничего, а зима приступила — тяжеленько пришлось.
И всё ж таки повезло Фёкле: открылся магазин сельский — её продавцом поставили, как-никак, жена коммуниста, кому ж ещё быть продавцом?
Стала Фёкла торговать, чем было, а было всего — меньше малого, редко в магазин привозили товар. А если привезут — так оно всякое бывало, иной раз и совсем негодное, но люди брали да ещё «спасибо» говорили.
Ну а Фёкле и вовсе хорошо, при товаре она. Если что — первая возьмёт,
и в очереди стоять не надо. Деревня — то большая, если народ в магазин набежит — очередь на весь день, до темноты.
… Один раз привезли в магазин «подушечки» — конфеты такие. Фёкла как увидела — аж замерла, так давно не ели дети сладенького! Но конфет мало,
килограммов пять, да и послипались они, видать, уже старые. Ставить на продажу аль нет? Дома бы запрятать, да по одной, где вприкуску, где вприглядку, — надо-о-олго бы хватило, аж до конца войны! Если начнёшь продавать — за те конфетины драться будут, а толком никому не достанутся. Такой товар — как золото, больше чем по две конфеты отпускать нельзя, люди лавку разнесут.
И решила Фёкла откупить те конфеты, спрятать и домой унести. Так и
сделала, а детям строго-настрого приказала: про конфеты те — никому ни слова, а то мамку в тюрьму посадят, пропадёте.
А тут и хлеба не всегда хватало, не то что конфет. Многие старухи уж из избы не выходили, сил не было, и если некому позаботиться — так и угасали тихо.
Жила на другом краю деревни бабушка старая, и не так старая, как хворая. Давно говорили женщины, что она не жилец. Заходили к ней помаленьку, носили крохи, какие могли оторвать от себя.
И вот Тонька, девчонка Фёклина, услыхала на улице, как соседка сказала, что, дескать, Петровна (бабушка эта) вот-вот помрёт, от слабости совсем рехнулась, сахару просит, да ещё и плачет.
Сердечко у Тоньки жалостливое, не может она забыть, как бабушка плачет по сладкому, как умирает. Спрятала Тонька одну конфетку, не съела. Выскочила поутру на улицу да и скорей бабушке ту конфетку понесла. Заодно и хлеба кусочек прихватила.
Страшно в чужую избу заходить, туда, где человек умирает. Пахнуло в сенях спёртым духом, Тонька потянула на себя дверь, зашла в кухоньку. На печке старуха лежит, спрашивает слабо, кто пришёл.
- Я, бабушка Петровна, Тонька фёклина. Я тебе, бабушка, «подушечку» принесла. Ты не плачь только. А вот ещё хлеб, ты только не помирай. Мамка говорила, скоро жизнь хорошая будет.
Сунула Тонька в старую жёлтую ладонь свои подарки, да и бегом из избы обратно. Страшно на старуху смотреть.
Не сдержала Тонька про себя свою тайну, сболтнула сестре, а та — матери. Подозвала Фёкла Тоньку, обняла и заплакала:
- Дочушка, разве всех накормишь?! Не ходи ты, ради бога, туда, она вот-вот помрёт, а ты от нас кусок отрываешь!
Погладила тонькины волосёнки мягкие, поцеловала затылок детский:
- Не ходи, Тонюшка, христом-богом прошу! Не ровён час, увидит кто ту «подушечку», вдруг Петровна кому скажет?..
И уже не плакала, а ругалась: что глупая девчонка наделала? Жалость свою
на бабку считай уже мертвую потратила, а своих может в тюрьму отправить!
Три дня тряслись, мало ли что. А на четвёртый день умерла Петровна,
соседи сказали. Хоронить её некому — родных нет, одинокая была старуха. Но
всё ж таки обрядили бабы покойницу, отнесли на кладбище, похоронили как надо.
…На другой день продавщица Фёкла Кузьмина торговала «подушечками»: штуки по три каждому хватило — значит, и вправду скоро жизнь лучше станет.

4. Мак
Вот и война кончилась, стали мужики, какие выжили, домой возвращаться, — кто целый, кто нет. Да уж какие есть. Пришли, родимые!
… Отрыдали по убитым женщины, вытерли слезы вдовьи, да и стали жить дальше…
Уж и 1946 год на исходе, а фёклиного мужа — нет как нет. И похоронки, слава богу, не было, и война давно кончилась, что и думать, не знает.
Утешается Фёкла думой, что не одна она такая — вон и Фрося тоже всё на дорогу поглядывает. Но Фрося — баба бойкая, уверенная. Фёкле она так и сказала:
- Наши — придут! Твой Наум да мой Фёдор — не те мужики, чтоб их убить можно было.
И права ведь оказалась, милая! Пришёл Наум, живой, здоровый, грудь в орденах, седой и красивый… Герой! И тут же ему приключение: нашли мальчишки на гришкином огороде снаряд немецкий. Старший парнишка сообразил не трогать, позвали Наума. А тот — сапёром всю войну, он за деревню смертушку вынес, сам и взорвал. Опять же — герой. Так и до войны, на его голову всегда подвигов хватало, ещё мальчишкой везде первым был. А уж в женихах когда ходил — не одна девушка по нём тосковала.
Зажили Наум с Фёклой как заново. И родилась у них последышка — дочка Зинушка. Одну-то Зинушку схоронили ещё младенчиком, давно-давно.
Пусть эта Зинушка будет, решили.
Дочка получилась беспокойная, крикливая. Фёкла приставила к ней нянькой Тоню. Без няньки никак Фёкле не поспеть семью огромную свою обиходить; и дома работа, и на работе – не гульня.
Тонька — девчонка сообразительная, нянька хорошая. Но ведь тоже дитя, понимать надо! Умает её сестрёнка — Тонька чуть не плачет. Вынесет её на лавку, к подружкам, положит удобненько. Лежи себе, на белый свет гляди да радуйся, — так нет, орёт малая, как резаная. Что надо?! И сухая, и кормленая! Наказание господне, одно слово. Другие девчонки — вон в лапту играют, а Тонька сестру носит, качает, чтоб молчала. Мамка не велит, чтоб Зинка плакала, говорит, пупок развяжется. Проверяла Тонька тот пупок, никаких верёвок нет, чего ему развязываться?! Но с матерью спорить побоялась.
И вот однажды Зинка допекла таки сестру, и разрыдалась Тонюшка горько прямо при всех подружках, срам какой!
- А ты ей маку натолки, — авторитетно пожалела Тоньку Галюшка.
Галюшка и научила, как. Видела она, как её тётка своего крикуна грудного так однажды успокоила.
- Только маку крошечку надо, — учила Галюшка.- Тётка говорила, не ровён час, чтоб совсем не заснул.
Потащила Тонюшка сестру в избу, нашла мак в ящике и щедрой ручонкой натолкла ей в тряпочку сонного зелья. Показалось маловато — ещё подбавила. Знала, что мать тот мак в пироги сыплет, значит, не отрава, бояться нечего.
Зелье помогло: почмокала малая ту соску да и заснула. Спит, как ангел божий, личико белое, ну чисто картинка, а не девочка, — Тонька даже вспомнила, что любит сестрёнку.
Уж и наигралась Тонюшка, напрыгалась! Устала даже, а грудная всё спит. Ну и пусть, не надо будить. И Фёкла вернулась, а она спит.
Стала Фёкла беспокоиться: уж очень девочка тихо дышит, да бледная
какая. Вечер настал, темно — спит Зинка.
- Что-то долго как спит, — вслух подумала, головой покачивая.
- С самого утра, мама! — обрадовано подтвердила Тонька,- как я укачала, так и спит!
… Далёкая смутная мысль промелькнула:
- Ты чем кормила её, Тонюшка?..
Молчит Тонька, улыбается, да хитро так:
- А маком, который в пирогах!
Обомлела Фёкла, вспотела вдруг:
- Говори толком, убью!!!
Тонька, заикаясь, не понимая, чем виновата, рассказала всё, как есть,
тряпицу с маком принесла. Развернула мать тряпицу…
- Убила девочку, убила, — шепчет как-то страшно.
Схватила малую в охапку, метнулась к иконе, истово, спеша перекрестилась: «Матерь Божья, заступница, спаси-сохрани…» — да опрометью вон из избы, с ребёнком на руках.
Всю дорогу до соседней деревни, всхлипывая, задыхалась, пока не ворвалась в избу тётки знающей; почти всех фёклиных детей она пользовала.
Только и сказала Фёкла, что, дескать, маком дочку напоено — да много, ужас! — как опытная старуха уж и за дело принялась.
Откачала таки девочку, спасла как-то.
Ох и попало Тоньке после, мало не показалось!
Правда, Зинка тоже поумнела: то ли выросла, то ли выспалась, но с тех пор вела себя совсем хорошо, орала только по делу.

5. Пальто
Наум — то фёклин был мужик грамотный, имел техническое образование, вот как! Часто жене своей говаривал: «Ты как тёмная бутылка, ничего дальше своего носа не знаешь!» Фёкла всего только три класса и кончила.
Но это он не со зла, а так, шутил.
Решил Наум вернуться в мирной своей жизни на железную дорогу, в депо станции Дно, где и до войны работал. Заработок хороший, работа нужная, чего и хотеть ещё?
Принёс как-то раз денег побольше, с премией, и тут же решение объявил: купить непременно и сразу Тоне, дочке, пальто зимнее с воротником!
Согласилась Фёкла, дело нужное. А и правда: старший сын, Аннин, в армии, дочка Полина замуж недавно выскочила — муж должен позаботиться, меньшие — Валька да Зинка — подождут. А Тонюшка — средняя, уже большая, взрослая почти, ей приодеться надо.
Ну, съездили в Дно, высмотрели, купили. Хорошее пальто: тёмно-синее, с воротником, с карманами, за одни пуговицы большущие да блестящие что хочешь не жалко отдать!
На другой день и обновила Тоня покупку: отправилась в школу в новом пальто. Дорога не близкая, километров пять, а Тонюшке ох как хочется поскорей до той школы добежать! Как девчонки заахают! Обзавидуются!
Спешит Тоня, чуть не бегом бежит. В одной руке — сумка с тетрадками, в другой — чернильница — невыливайка в мешочке на верёвочке. Чернильница хоть и невелика, а всё — таки руку занимает, бежать мешает.
Сунула Тоня поскорее ту чернильницу в карман — легче спешить стало. А как в школу — то прибежала, стала ту чернильницу доставать!… — страшно и рассказывать. Вылилась невыливайка до капельки в новый карман, вся подкладка от самой подмышки до коленки — в чернилах, влажная да чёрная.
Заахали подружки — но уж не от зависти, наверное.
Не запомнила бедная девочка, как и уроки кончились, не пошла домой, села на крылечко зимнее в новом пропавшем пальто и решила тут умереть. Зачем ей, такой непутёвой, и на свете жить, людей смешить, родителей мучить?!
А зимой день короткий, часа в три уж и темнеть начало. Плачет Тоня на крылечке — и пальто жалко, и себя жалко! Наплакалась, намёрзлась, решила всё- таки домой пойти, там где — нибудь в хлеву, в тепле умереть.
Пришла в деревню, огородами пробралась к своему сараю, спряталась и твёрдо решила остаться там навсегда. «А когда найдут, — думала Тонька,- уж поздно будет. И скажет мамка, что бог с ним, с тем пальто, лишь бы Тонюшку воскресить».
Просидела тихонько до звонкой темноты. Слышала, как дверь избы туда-сюда хлопала, как что-то громко и испуганно во дворе мать говорила отцу. И решила ещё раз: ни за что не выходить! Небось узнали уже всё от девчонок, клянут её, пахорукую, пальто новое дорогое жалеют.
За думами невесёлыми и заснула, устав.
А наутро нашла её Фёкла, когда пришла за дровами. Всю ночь Фёкла не спала, а Наум с Гришкой — соседом ещё с ночи не вернулись, ищут девочку…
- Доча, глупенькая,- заплакала Фёкла. Схватила Тоньку, притянула, целует, слезами щёки детские просаливает.
- Да пропади оно пропадом, пальто это!..
Так и осталась Тонька в живых. А пальто Фёкла всё ж таки спасла: подкладку спорола, отстирала что смогла, да обратно и приспособила. Долго ещё то пальто служило и недаром красивым считалось.

6. Наум
До станции, где работал Наум, десять километров было. Каждое утро
спешил Наум на рабочий поезд, а вечером тем же поездом и возвращался.
Фёкла поднимала мужа рано-ранёшенько: любил Наум собираться не торопясь, аккуратно выбривался, долго фыркая, умывался, ел спокойно и основательно, но без лишнего, не любил, когда брюхо чересчур набито.
Так приучился Наум к ранним побудкам, что ни в праздники, ни в воскресенье долгого лежанья не признавал и на других за него сердился. «Жизнь,- говорил,- того и гляди, проспят!»
Жизнь Наум любил, считал чудом, что с войны вернулся, руки — ноги с собой принёс.
Правда, знала Фёкла, что война та проклятая пометила таки мужа чёрным крестом: шибко нервный он стал. А если выпьет — так и вовсе страшный, хорошо еще, если спать ляжет да проспится, а коли нет — непременно жди тяжёлого скандала; не знаешь, с чего и начнётся.
До войны Наум тоже любил «чекушечку приговорить», но разве сравнишь то и это?! То — чаще всего было после бани, да из мужиков кого-нибудь зазовёт, попарятся вместе в страшном жару — потом под хорошую закуску за умный мужицкий разговор и поотмякнут.
А теперь Фёкла под ту чекушечку и битой бывать стала, вот что … Спасибо, хоть в будни не пил, работа мешала.
… В тот день, сама не зная как, Фёкла впервые, наверное, за всю жизнь
проспала.
Кинулась будить Наума — а тот, как на грех, не сообразит никак спросонок, что спешить надо. Да и рука у него тяжёлая, в случае, если подгонять начнут, — может ту руку приложить.
Однако хочешь — не хочешь, спешить пришлось. И всё равно не поспел Наум к поезду, как ни торопился, а только вышел на пригорок, откуда переезд видать, — двухвагонник рабочий уже гудок дал…
Обомлел Наум. До станции — два часа самое малое хорошим армейским шагом! А ему уже через пятьдесят минут надо заступать на смену.
Знает он, что за опоздание на работу бывает, слыхал. Вот всю войну прошёл, казалось, видел страшнее страшного, а испугался сейчас так, что даже неловко перед собой стало. Укоризненно подумал: «Коммунист, мать твою!». Посадят ведь дурака!
Дума бежит, да и ноги не стоят. Не понял, как с шага торопливого на рысь перешёл. Сообразили ноги быстрее, чем голова, а когда и голова сообразила, ноги уже ого где были!
Бежал Наум по шпалам, без остановки, те десять километров. Бежал
коммунист — безбожник: «Помоги, господи! Поверю в тебя, клянусь!»
Сколько раз над тёмной своей женой подсмеивался, когда она боженьке поклоны клала! А сейчас сам готов был рухнуть на рельсы, руки к Нему протянуть и молить, сколько голоса хватит…
Успел Наум, обошлось. И смену как следует отбыл, и душа успокоилась, отошла от страха пережитого.
Не бывало больше такого случая, да и не надо. А иконы в избе – пусть себе висят. Молись, Фёкла, не стесняйся.

7. Тася
Выпало старшему сыну Фёклы, Аннину, служить на Украине, в далёком городе Николаеве.
Попал он на флот, скоро присягу принял, карточку прислал: красавец -
моряк! Радуется мать письмам сыновним обстоятельным, вежливым. Другие сыновья как? — если когда и напишут, так два слова, а мать — догадывайся, о чём сын не рассказал. Аннин — не таков. Всем родным поклоны передает, отцу и матери особо про себя расскажет, про товарищей, с какими служит, отпишет. Читает Фёкла потом письмо ещё дней десять, всё радуется, хоть и разбирает долго, по складам.
Стал Аннин писать, что с девушкой Тасей познакомился. Сначала так
просто, мол, девушка хорошая, товарищ мой с ейной подругой очень дружит. А потом всё чаще и чаще про ту Тасю в письмах стало писаться.
Забеспокоилась Фёкла: нетрудно прикинуть, чем дружба парня с девушкой обернуться может. Ведь красивый у Фёклы сын, все говорят, а уж для матери краше его и на свете нет. Что ростом вышел — повыше отца, что лицом — тут уж как раз в Наума угадал. Ничего, что рука с войны не как у всех, — в матросы взяли, даже на это не посмотрели, вот какой видный Аннин парень!
Ещё и другое Фёклу жалило: неужто в родных краях девушек нет, зачем хохлушка присушивает?! Вспомнила с досадой, что сама ещё до армии отговаривала Аннина от Маши, почтальонки молоденькой из соседних Должиц. Говорили бабы, что Машенька в баню ни с кем не ходит, значит, какой — нибудь изъян у ней есть! Одна старуха божилась, что Машенька «страсть какая кривобокая».
И, хотя девушка жила строго (одна осталась, родители поумирали), глупые разговоры делали её в глазах других не только физически неполноценной,но уже и как бы изнутри запачканной. И вот эта девушка нравилась сыну до армии, он часто выходил ей навстречу, когда та почту разносила, а бывало, и провожал далёко.
Вспомнила это Фёкла — и ухватилась за соломинку. Бегом заставила Тонюшку отписать, что, дескать, Машенька — почтальонка такая видная невеста стала, а скромница какая — поискать! Много парней за ней увиваются, а она недавно заходила, про Аннина выспрашивала, поклон передавала.
Во всём этом была и большая доля правды: сын Машеньке всегда нравился. «А что кривобокая она, — думала Фёкла, — так и ничего. Зато здешняя. И худого за ней ничего нет».
Не была девушка ни плохой, ни кривобокой. А уж когда Фёкла про неё сыну столько хорошего передала, тут уж Машенька и ей самой милей милого казаться стала.
Так и пошло: сын — про Тасю, мать — про Машу. И всё — таки однажды написал сын, что жениться собирается, и хочет даже остаться после службы на Украине, — у Таси и времяночка хорошая есть, и садик с виноградом. И письмо это как раз под самый конец сыновней службы Машенька принесла, вот ведь петрушка с хреном! Да ещё и спросила, как там, дескать, сын Ваш, Фёкла Михайловна, что о себе сообщает, привет ему передавайте, пусть возвращается скорее.
Аннин между тем и вправду наметил сделать, как написал. Позвал мать с отцом на свадьбу, — но дорога дальняя, и какая там свадьба? — так, посидеть, поговорить. Да и не хотела Фёкла ехать, невзлюбив заочно молодую невестку. Написала только: приезжай, сынок, хоть погостить, если от родного дома отказался…
Надежду имела тайную, что приедет сын в родные края — а сердце назад его и не отпустит.
Прошло какое-никакое время, и таки приехал Аннин, да не один, а с женою молодой, с Таисией, теперь Кузьминой.
Нараспев Таисия разговаривает, мужа Аннина в шутку Ганной зовёт на хохлацкий манер; но молодайка не ленивая, на другое же утро вскочила ни свет ни заря, давай матери помогать, потом обед хохлацкий сготовила — чудно, а вкусно. Борщ, галушки, вареники с вишнями… Даже Наум — уж на что до еды не жадный – и тот до отвала наелся, похвалил не раз Тасю… Пришлась старику чернобровая по сердцу.
Неделю молодые пожили, — старалась Тася угодить неулыбчивой свекрови как могла. Только и слыхать было: «Давайте, мамо, я зроблю. Посидите, мамо!» А уж как делает что — так и поёт — заливается. Голосочек хороший, мяконький. Всё больше «Ой, у вышневому садочку» выводила.
Как наработается да напоётся — вышивать сядет. Фёкла одним глазом выхватит — и удивляется про себя: уж на что сама мастерица, а Тасина работа — выше всяких похвал.
И всё равно Фёкла любопытным соседкам такое своё мнение объявила:
больно чернявая Таська — то, большерукая, большеногая, худая. Не пара она
Аннину, нет.
Уехали сын с невесткой, звали к себе в гости. Затосковала Фёкла, кажется ей, что навеки сын уехал.
Но через полгода дали ему отпуск большой, решил сам к родным съездить: Тасю с работы не отпустили. И ещё одна у молодой женщины причина была: почувствовала, что беременная, стало её подташнивать да в сон клонить. Не захотела в дальнюю дорогу такая отправляться, а мужу решила сообщить радость, когда вернётся он.
Встретила мать сына как никогда. Пылинки с него сдувает, всё больше отправляет отдохнуть — погулять, сходить к дружкам каким-нибудь; небось, в прошлый — то раз Таська не пускала!
Мужики — что дети малые. Почувствовал себя Аннин молодцем свободным, сошёлся пару — тройку раз со знакомцами холостыми, не посчитал зазорным до утра с парнями да девчатами покуражиться, молодостью поиграть. Один раз наделали хохоту на всю деревню: перед рассветом выволокли как — то, черти зубоскальные, на крышу деду Дию козлы для распилки дров. Уж дед и ругался, и на всю деревню в бога душу мать крыл шутников, помянул крепко и Фролку, и Акимку, и Аннина. А сыновей своих пузатых еле заставил те козлы назад стащить!..
… И, как рассчитывала втайне Фёкла, сошёлся таки сын с Машенькой,
которая и вправду в парне души не чаяла.
Отпуск пролетел, как один день, пора и домой, на Украину. А сын, Фёкле на радость, что-то ехать не торопится, всё хмурится да отнекивается. Мать на цыпочках вокруг него ходит, боится спугнуть то настроение, а то — уедет мигом, он такой.
Слёзно упросила Наума не подгонять сына, мол, вроде прихварывает Аннин. Наум не дурак, видит и он то «прихрамывание» возле Машки, да и то сказать, сын ведь, кровь родная, жить бы ему и вправду дома…
Кончилось по — Фёклиному. Отбил Аннин две телеграммы на Украину: одну — жене (бывшей, он решил), вторую — на работу, дескать, прошу уволить (благо, уж не в армии, а вольнонаёмный, делай, что хочешь).
Устроился к отцу в депо, матери с утра — хлопотанье двойное, да разве в тягость? Сыночек дома!
Через месяца два Аннин перебрался к Маше, у неё дом совсем пустой,
зачем тесниться? С отцом виделся на работе каждый день, а с матерью — через
день. Ведь два шага до соседней — то деревни. А Маша — так и говорить нечего, почтальон ведь, всё время приходила.
Заметила вскоре Фёкла, что круглеть Машенька начала — ох и закатила праздник! Пирогов сколько напекла, самогон спрятанный выставила! Внучонок первый намечается!
… Скоро Маше уже родить, в декрете она; другая почтальонша с газетами носится. А Фёкла что ни день — всё к невестке бегает, мало ли чего, тяжело ведь той. Но Маша молодцом, поспевает по дому, как ни в чём не бывало, Фёкла даже побаивается, как бы чего не вышло. Осталась Маше дней десять до сроку, и вот в воскресенье стала Фёкла с утра хлопотать насчёт пирогов, дочку Тонюшку — начинку резать поставила, самой не успеть. Сегодня праздник, еды много надо, мало ли какой гость нагрянет, — разве можно без угощения отпускать?
Раскатала Фёкла тесто да и разогнулась покряхтеть, в спину что-то вступило. Глянула в окошко — да так и села:
- Тонюшка, иди — ка сюды! Пресвятая Богородица!..
А по улице шли трое: посерёдке Аннин, с левого боку — Машенька, с правого — Тася с белым свёртком на руках, видать, грудного несла… Девочку.
… Долгий это был разговор, тяжёлый. Тася в тот же вечер и уехала. Никто не задержал. А через три дня — и Аннин за ней…
Машеньку из петли вскоре пришлось вытаскивать. Хорошо хоть спасли, успели. И родила она сына, Александра Анниновича, фёклиного внука. Так его одна и вырастила.
Аннин Наумович обосновался на Украине крепко, заматерел, вслед за
дочерью сообразил и сына — тоже, выходит, фёклины внуки это. Счастливая, значит, Фёкла.

8. Женя, Таня и другие
Недалеко, в деревне Берёзка, дочка Полюшка замужем живёт, совсем молоденькая выскочила, в семнадцать лет.
Полюшка — красавица, круглолицая, беленькая и ладная. Рада Фёкла, что дети всё больше в мужа получаются, саму-то себя красавицей не считает, один нос чего стоит, вроде и невелик, да уж больно нехорош.
Полюшка — отцова любимица, певунья и плясунья. Никто её перепеть не может, как зачнёт частушками сыпать — все обсмеются. И когда она только их придумывает?!
Но сейчас Полюшка петь-плясать позабыла, ждёт она ребёночка. Да боится как, не сказать!
Есть чего .бояться, есть. Вторая это беременность у дочери. Первую свою кровинушку схоронила Полюшка, когда было маленькой шесть месяцев. Та была крепенькая да хорошенькая, уже и сидеть начала, но поди ж ты, простыла, сильно простыла, уж её и так выхаживали, и эдак, и в Дно к врачам в халатах возили — померла Сашенька. А Полюшка каждый день до сих пор на кладбище ходит. Нельзя так – то: неровён час — второго сглазит!
… Наконец разродилась дочка. Маленький мальчонка получился, и двух кило в нём нету. Да не ест ничего; вот что плохо, только кричит посуточно. Сказала врачиха — не жилец. «Собачья старость» у него, — это когда младенчик на старика похож. А Женька похож, как есть старичок в морщинах страшных, лысенький да беззубый.
Почернела Полюшка совсем. Чувствует Фёкла: не пережить дочери, если что. Решила Фёкла отнести мальчика к бабке, да не к той, что рядом, а к дальней — та, говорят, посильнее. Согласилась и Поля.
Завернули Женьку потеплее и пошли…
Знахарка — старуха спокойная, давно со смертью на «ты». Многих спасла, а многим — и глаза закрыла.
Глянула неспешно на младенца, покатала голенького с животика на спинку:
- Сейчас травки дам, сварите, как скажу, напоите. Заснёт он, долго будет спать, потом сильно кричать станет, дайте молока. Коли не срыгнёт — выживет, ну а срыгнёт, то ничего не поможет, смиритесь. Да вот ещё: перед питьем в горячей воде подержите малого, распарьте.
Так и сделали. Проспал Женька сутки. А потом как давай орать! Покормили, подождал Жетушка чуток — и опять надрывается. Попробовали ещё покормить — всё выдул! С тех пор и пошёл на поправку, ел за троих.
«Навёрстывает!» — смеялись.
Да и дочка отошла, улыбаться стала.
- Четвёртый внук! — считает Фёкла,
***
А всего у Фёклы с Наумом появилось девять внуков. Всех любят дед с
бабкой, а особенно тех, над кем ночи не спали.
У сына Валентина и невестки Валентины (у Валентинов, короче, по- фёклиному) девочка родилась, внученька Танюшка.
Спокойная; таких детей Фёкла отродясь не видала: и не крикнет никогда, и не заплачет, лежит себе, пузыри пускает. А беда — вот она, глазом дурным косит. Спокойствие то оказалось горем страшным, Танюшкин умишко слабый болезнью Дауна называется…
Больно Фёкле на внучку глядеть, а на сына больнее. Не понимает Танюшка своей беды, растёт себе, а сын, Валюшка, уж белый весь от горя. Невестка Валентина не захотела дочь в дом инвалидов отдавать, осталась при ней всегдашней нянькой.
Однажды, лет шестнадцать спустя, когда Фёклы не стало уже на белом свете, Танюшка, плохо говорившая, в Троицын праздник поминальный, на кладбище, кинулась при всей семье лицом на бабушкин холмик и впервые внятно и страшно закричала:
- Забери меня, родимая, к себе! Меня никто не любит, я не такая, как все!..
Это было так жутко, как если бы сама Фёкла вдруг отозвалась из могилы.
Спасибо Богу, что в утешение Валентинам появился и сыночек, Алёшка, бойкий и на редкость смышлёный. Это — шестой внук, а Танюшка – пятая.
***
У Тонюшки девчонок двое, здоровых. Правда, старшая, Лорушка, родилась слабенькой. Привезла Тоня дочку к матери, плачет, говорит, больная Лариса уродилась, грудь не берёт.
Фёкла сурово урезонила дочь:
- Есть захочет — куды денется!
Отправила на другой день дочку в институт, доучиваться (неча тебе тут, и без тебя справлюсь, езжай!), да ещё и отец прикрикнул: «Марш учиться! А то получится не институт, а проститут!» Крут Наум — фронтовик на слово русское.
А Фёкла молоком коровьим так девчонку отпоила, что любо-дорого! Через год и не узнать было, — крепкощёкая, шустрая! Зубы уж есть, а всё к соске тянется, бутылочку молочную «бубукой» называет. Как есть хочет — «бубука» кричит, и всё тут! Пробовала Фекла с ложки Лариску кормить — куды тебе, плюётся, негодная!
Решил дед «бубукину» власть прекратить. На глазах у девчонки забрал ту бутылочку и расколотил кочергой в печке. Не думал дед, что внучка несмышлёная так переживать будет. Два дня жар у Лорушки держался, ничего не ела, лежала только.
Фёкла уж решила сжалится над ребёнком, дать другую «бубуку», да и Наум соглашался, но девчонка успокоилась, температура на третий день ушла, и про «бубуку» было забыто.
Маленькая Лариска росла такая озорница и чудило — «гаразд колотящая», по-бабушкиному. Да уж, колотящая: то кошку в печку погреться отправила, — та чуть не сгорела, пока поняли, откуда орёт; то тарелку киселя на стол вылила, чтоб на нём пальчиком рисовать… Ну, было делов, что говорить!
Только баба с дедом всё посмеивались, на неё глядючи. Поздно вечером, бывало, разбегается внучка в горнице вокруг стола большого, никак не угомонить. Носится да приговаривает сама себе бабушкины слова: «Да пусть побегает!» Старикам — смешно.
А один раз упала с кровати высоченной, зашла Фёкла — понять не может: где девчонка?
- Лорушка! — зовёт, — где ж ты?
А из-под кровати слышит:
- Тута! Я швалилась!
Или — в бане — смех и грех! Орала благим матом от жара, а в предбаннике говорит спокойненько: «Ну вот и помылись!»
Это — седьмая внучка.
Восьмая — сестрёнка её, Ирушка, Тонюшкина младшая. Ну эта — здоровее всех здоровых, храни её Господь. Родилась более пяти килограммов! Когда в роддоме — то детишек на кормежку развозили — Иришку отдельно несли, как принцессу. Не помещалась она в рядок. Тележка — то на новорожденных рассчитана, а Ирушка — как трёхмесячная, вот!
Эта — самая дедова любимица, что хошь над ним выделывала! Было ей года два, заберётся с утра, с темноты ещё, сонному Науму на грудь — и давай за нос дёргать. Разбудит и просит: «К Малюнюшке хочу!» (Малюня – корова Фёклина). Потом Иришка требует визита к Ваське ( поросёнку), курочке — рябушеньке, к Полкану. Потом по новой — к Малюнюшке. Покорно носит дед
Иришку по всем адресам и радуется вместе с ней, как ребёнок.
А девятая внучушка — Ленушка, самая меньшая, как же её не любить? Это Зинушки девочка; старшие внуки уже женились, когда она родилась. И радовалась Фёкла в девятый раз, как и в первый.
Бывало, съедется семьища огромная, — народу!.. Надо бабушке внучка либо внучку позвать — начинает перечислять:
- Женюшка! Ой, нет — Володюшка! — Ой, нет, — Ирушка!, ой,нет — Лорушка, тебя ведь зову, аль не слышишь?!
Смеются все; ну точно так и раньше было:
- Анюшка — ой Полюшка — ой Тонюшка — ой Валюшка — Зинушка, не слышишь, что ли, тебя зову!!!
Ничего не изменилось.
9. Сказки
- Деда! Сказочку хочу! — это Лариска — непоседа требует; ничего не попишешь, надо рассказывать.
Наум повествует обстоятельно, с большими подробностями, а то и наизусть начинает говорить что — нибудь из Пушкина — много дед знает и помнит!
Любит дед спросить Лорушку на самом интересном месте:
- Эту сказку кто написал?
- Не знаю, деда, ну дальше что было, а?!
Сердится дед:
- Сто раз тебе говорил, что Бажов! Чему только тебя мать учит?
- Дедунюшка, ну что дальше с козликом было? — ластится внучка, хоть уже сто раз слышала про того козлика; целует дедову щёку колючую: дальше, деда!
Обмякает Наум, покашливает, сосредоточивается:
- Ну, так вот, дальше произошли следующие события…
Любит Лорушка дедовы сказки сильно, а бабушкины — сильнее. Бабушка только одну сказку и рассказывает, но зато уж и сказка!.. Про козлика одного серого, как он жил в согласии с бабушкой, та ему утром сливочек с сахаром давала (вот как тебе, Лорушка, наливаю), потом копытца ему мыла да рожки, шёрстку мягкую чесала. Распрекрасное в общем житьё было милому козлику! Да вот поди ж ты — однажды вздумалось глупому козлику одному в лесу погулять, он и заблудился (не ходи и ты, Лорушка, без меня далече!).
Переживает девочка, а как доходит бабушка до страшного места, что, мол, напали на сердешного злые волки, целая банда, малышка не выдерживает и быстрым шёпотом просит: «Бабунь, скажи, что потом он убежит! Сейчас скажи!!!»
- Ну знамо дело, убежит, а как же?! Козлик – то молоденький, шустрый, где тем старым дуракам его догнать?
Девочка облегчённо вздыхает:
- Ну тогда дальше давай, бабунь! Напали они, значит, на козлика…
И, когда козлик благополучно возвращается под родную крышу, — тогда только внучка засыпает. И снятся ей два козлика: один говорит, что сливок хочет, а второй ему отвечает: в сказе Бажова козлы сливками не питаются!

10. Праздники
Кто не любит праздники, есть такие люди? Вот и Фекла с Наумом – не исключение. Хлопотно Фёкле в такие дни — а всё равно, любит она суету эту.
Только боится каждый раз, как бы Наум много не выпил. Тут надо ловко уследить: как вторую нальёт — так самогонку долой да спрятать. Или ещё хорошо, коли в гостях кто, — тогда пусть пьёт, сколько хочет, вся пьянка через сон и выйдет. Есть ещё один верный способ, чтоб пьяного скандала Наум не учинил. Этот способ — Тоня, дочка. Любит Наум слушать, как она поёт, особенно вот эту: «В воскресенье мать — старушка к воротам тюрьмы пришла, своему родному сыну передачу принесла…»
Тоня выводит высоко, ладно; начинает захмелевший Наум ей подпевать, заплачет, — а в слезах он не скандальный. Знает Тоня отцово слабое место, и как праздник — она на подхвате, или на подпеве, так вернее.
В праздник всё в доме сверкает, уж Фёкла за недели две стараться начинает. И так-то всегда у неё чисто, а в праздник — аж сияет всё кругом, занавески туго топырятся, крахмальные подушки вышитые солдатами стоят на оттоманке. Да что говорить, Фёкла — хозяйка редкая, все знают. Хоть и строгая женщина, но правильная.
Взять хоть случай один, на Пасху дело было. Есть в деревне дурачок Ваня, старый уже человек, Наумов ровесник. Безобидный он. С сестрою Паней живёт, — та хоть и умом не убогая, но злая, бьёт брата почём зря да за водкой старика гоняет. А есть мало даёт, Ваня всегда худой да голодный.
В праздник ходит Ванюшка под избы, стоит у ворот и ждёт, вдруг кто чего вынесет? И вот интересно, в будень никогда не просит, а только в праздник. Чувствует, видно, что у людей радость, тоже ведь — душа живая, богом данная. Сам Ваня — в одежонке всегда старой и грязной, обувка такая разбитая, — неясно, как ещё не развалилась совсем. А глаза у старика ясные, детские, доверчивые ко всему глаза. Если Ваню кто обижает (дураки они!), старик уходит молча. Обижают его дети глупые, — самые те, которые из детства чистого уже вышли, а к юности спокойной ещё не подобрались, так, козлики брыкливые.
Смотрит Ваня на них светлыми глазами, да в бородёнку седую улыбается. И столько в той улыбке чистоты, — сердце останавливается, как поглядишь! Недаром на Руси издавна таких юродивых святыми считали…
Вот и на ту Пасху подошёл покорный Ванюшка — дурачок под Фёклино окошко. Фёкла сразу, как увидела, — тут же Тонюшку с большим куском пирога к нему выслала. Знает Фёкла, что ни за что Ваню в избу не зазовёшь, начнёшь силой тянуть — совсем уйдёт и ничего не возьмёт; а если что вынесут – глянет светло на дающего, перекрестит и его, и еду божью, сядет тут же на завалинку и покушает, ни крошечки не проронит, святая душа.
Увидела Фёкла, что Ваня кусок взял, перекрестилась тихонько, — на здоровье, мол, Ванюшка. Тут глядь — остановился возле Вани пьяненький Стёпка, человечишко без царя в голове, да как гаркнет: «Ваня, Паня идёт, заберёт еду-то, утекай!» Доверчивый убогий заморгал — заплакал, не может он бежать, ходит и то уж еле-еле.
Фёкла аж лицом побелела. Не помня себя, выскочила к лавке, сгребла пьяницу обеими руками в охапку, хоть и была заметно меньше его, да так сдавила: нехристь поганый, задушу!!! Разве есть кто сильнее матери, когда она за дитя заступается?! Ваня — дурачок — это ведь ребёнок, большой только…
- Пусти, Михайловна! — Стёпка просится.- Михайловна, растудыт твою в бога душу мать, — если б ты знала, как я тебя люблю и уважаю! Ну отпусти, слышь. Дурак я, дурак, прости.
Фёкла разжала руки, для верности тяжело ткнула Стёпку кулаком в грудь:
- Пошёл прочь.
- Ну, Михайловна, уважаю! — бормотал, уходя, пьяный. – Правильная ты баба.
Конечно, правильная. А как же иначе?

11. Трава по пояс
Красиво поют в одной песне: «На дальней станции сойду, трава по пояс…» Да, красиво это очень, трава по пояс.
А косить — то как её тяжко, ту траву! Тяжело, а надо. Чем корову зимой кормить?
Умеет Фёкла косить, с молодых годов приучена к труду крестьянскому.
Столько за день отмахать может — не каждый мужик за ней успеет, Наум всегда запыхивается.
… Один раз услышала дочка старшая, как Фёкла мужу говорила, что неплохо бы траву возле бани скосить, хоть и небольшой кусок, а несподручно ходить там. Решила дочь матери помочь, пока та управляется по дому.
Вышла к бане, взяла косу, приноровилась (а раньше не косила, отец почему -то не разрешал),- сделала пару взмахов — вроде получается. Тут видит — мать бежит, да сердитая почему-то.
- Положь косу! — кричит. Стала и заплакала зло.
- Чего ты, мам? — растерялась Полинка.
- Ох, доча, я вот умею косить — так всю жизнь и кошу. А сестра моя Нюшка никогда не умела — так и не косит! Не трогай косу. Полюшка, никогда не трогай, христом-богом прошу!
…Да, всю жизнь работала Фёкла, как лошадь. А сразу после войны – так и вместо лошади. Это теперь все знают, хронику видели, грамотные насчёт прошлого, а тогда — всё просто: «я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Иначе — смерть. Да если б только себе, пусть, а то ведь — и детям…
Потом — то жизнь полегче стала, а всё равно ей, матери, надо сделать больше того, что может.
Вот так всегда: то лыко Фёкла ходит драть (сказывали, принимают), то клюкву собирает на продажу; то корову надо в стадо отправить — принять, да два раза подоить (один раз — в поле сбегать, где стадо пасется); то картошки мешок — другой нарыть да в Дно свезти, продать, обменять на одежонку, то хлеба сходить купить — в соседнюю деревню, потому что укрупнили хозяйство, магазин теперь за четыре километра; значит, хлеба надо буханок 15-20, не каждый же день за ним бегать! Потом — молоко через сепаратор пропустить, сделать творога, сметаны, сливок, масла. Или топлёночки можно. Или кисленького. Дети любят – значит, сделает Фёкла. Ещё и киселя надо бы, и каши, и щей! И поросёнку еды запарить, и постирушку справить.
Если в четыре утра вставать — успеть можно, да ещё и отдыхать Фёкла сядет, то есть половики ткать. Это уже не работа, это удовольствие, так Фёкла считает. Половики у неё — на всю округу! Хоть и с тряпок поротых сотканы, зато узор — не полоска к полоске, а треугольниками красивыми. Знатная работа!
А как суббота — баньку истопить надо. Это значит — воды наносить, дров наколоть. Но тут-то что бога гневить, дети да муж помогут. Они же, дети, и по малину в лес сбегают, если лето. Фёкле потом и делов — то всего, что пироги с той малиной испечь, аль варенье заделать.
…И уже поздно, часов в десять, при керосинке (свет в деревню провели только в семидесятом) заканчивает Фёкла свой трудовой день. Самый что ни на есть обычный.

12. Вставай, батька…
Наум — большой выдумщик да мастер, ко всему — печник хороший. Не такое это простое дело, печь — то выложить. Она в избе главная, от неё и еда, и тепло.
Не просто так Наум печки кладёт, а с секретами, как истинный мастер, и дышит потом ладная кормилица легко и щедро.
За что ни возьмётся Наум — всё у него ловко. Если веники для бани заготовит — так не веники, а песня, право слово! Тоже ведь искусство, кто понимает!
И всё, что Наум делал, он как бы не делал, а создавал. Выносливый был мужик, в работе терпеливый, в отдыхе широкий, в бане — до пара жадный. В ушанке парился, чтоб не оглохнуть от жары, редко кто из мужиков до конца с Наумом ту баню вынести мог, — выскакивали в предбанник с открытыми ртами, как рыбы на мелководье.
Но иногда как заколодит Наума — может часов пять с карандашом да тетрадкой просидеть, и не дай бог помешать. Идея, значит, какая-то пришла.
А начаться та идея может и с пустяка. Попросила как — то раз Фёкла:
- Сходил бы ты, Наум, в лес, сухостоя наломал.
Надо так надо, собирается муж, тележку ладит, и тут видит, что тележка та — не-рен-та-бель-на-я! Вот если это колесо… А вот эту ось… То момент приложения сил…
Всё. Стоит тележка. Наум в избе чертит что-то, пришёптывает.
- Сейчас-сейчас, — говорит.
Ну вот, заколодило!
К вечеру — готова у Наума идея! Только сухостой давно уже привезен, Фёкла сходила…
…И всё равно – гордится Фекла мужниной учёностью, радуется, что дети неглупые от такого отца уродились. Тонюшка вон — отличница, медаль золотую прошлый год получила, в институте учится. Строго батька её держал, всё говорил: «Развивайся!» Иногда и жалко девчонку, просится, бывало, зимой на каток, а Наум ей — нет, не пойдёшь, вчера потому что задачу не решила, я мол, тебе покажу и катка, и кошечку! Садись да занимайся, и весь разговор.
Валька — тоже мальчишка очень умный, учителя твердят, что математик он природный. Да только ленив в учёбе, хулиганист, а отцов ремень давно не помогает. Не хочет Валька дома уроки делать, хоть плачь, но всё равно без троек учится. Знает Фёкла, что Валька, пока поезда ждёт (школа для старшеклассников в Дно), на рельсах те уроки пишет. Отцу Фёкла не говорит, мало ли что.
Тонюшка, пока в школе училась, за Валькой приглядывала. Часто плакала, когда её стыдили: что ж ты, Кузьмина Антонина, отличница и комсомолка, брата урезонить не можешь? Позор, Кузьмина!
Еле дождалась Тоня, пока школу кончит…
Сколько лет с тех пор прошло, У Тони — семья, у Вальки — семья, семидесятый год на дворе.
… Пришли однажды из Должиц к Науму с просьбой, дескать, дядя Наум, не придёшь ли печку сложить? Ну, сговорились, — пошёл Наум.
А через три часа прибежали мальчишки со страшным известием: умер Наум. Плохо ему что-то стало, присел, так возле кирпичей и заснул навеки… Сходили мужики, привезли мёртвого соседа.
Июнь месяц зеленью пахнет, а в фёклиной избе смерть делами распоряжается. Лампадка горит перед божницей, зеркала закрыты, под иконами на табуретках — муж усопший, раб божий Наум. Не посмела Фёкла попа позвать, партийный ведь был муж, не одобрил бы. А в остальном — всё как следует, по-христиански исполнила, дети помогли.
Переночевал Наум последний раз в родном доме — да и понесли люди добрые красный гроб на полотенцах к погосту. Голосили взрослые дочери, плакали внуки, каменели лицами зятья. Только у Фёклы слезы никак не шли, скипелись, застряли комом в горле.
Председатель над могилой слова хорошие сказал о честном труженике, доблестном воине, достойном отце и муже Кузьмине Науме Ивановиче, три горсти земли в яму бросил. За ним и другие.
Попросилась Фёкла возле холмика одной остаться. Вот тогда и попрощалась с мужем, поклонилась низенько могиле: прости, мол, Наум, коли в чём виновата, дожидай меня, рядом нам лежать, вот уж и место приготовлено.
И вдруг забилась — зарыдала: «Вставай, батька! Куды ж мне без тебя?»
Пережила она его только на семь лет.

13. Встречи
Живёт Фёкла теперь одна: Полинушка да Валентин с семьями — недалече, во Пскове, Зинушка, меньшая, теперь в Германии с мужем — военным, Тонюшка и Аннин — на Украине, у обоих тоже всё хорошо, семейно.
Ждёт целую неделю Фёкла воскресенья, знает, что дети да внуки со Пскова приедут, всей езды — три часа рабочим поездом.
Не любит Фёкла будни, тишины этой не любит. Но по-прежнему с самого утречка спины не разгибает, как же без работы — то? За работой время быстрее бежит, скоро опять лето. А летом уж если и не все приедут, то тонины две девчонки — обязательно! Все три месяца у бабушки проживут, вот как.
Ещё в марте начинает Фёкла беспокоиться, письма дочери шлёт, что как, мол, хочешь, а девчонок летом ко мне. Хоть и устанет от них бабушка к августу, хоть и скажет шкодягам непоседливым:
- Вот ужо всё-о-о матке расскажу! Последний раз на лето беру!
Да на самом деле она так не думает, попробуй-ка, скажи ей, что сама просила освободить — ой что будет!
И вот, наконец, в июне телеграмма: едут дети. Мчится Фёкла в Дно, встречает поезд, который ночью проходит. Внучки-то выросли как за год, господи!
До утра надо на вокзале переждать, рабочий поезд только в семь часов. Устраивает Фёкла внучек в комнате отдыха, два рубля за двоих. А сама — вниз, в зал ожидания. Не поймёт внучка старшая, почему бабушка никогда с ними не ложится?
- Я уж выспавшись, ничего! — та отвечает. А сама думает: шутка ли, цельный рубль, пять буханок хлеба. Для внучек, ясное дело, не жалко, а уж мне – то зачем та кровать?
Знают хорошо родные Фёклу, ругают частенько: не жалей денег, мама! Шлют переводы хорошие. Но не может Фёкла иначе. Знает, почём копейка, потом добытая. Никогда мимо пустой бутылки брошенной не пройдёт, подберёт, оботрёт и скажет:
- Больно сыто жить стали. Это же, считай, буханка хлеба валяется, двадцать-то копеек!
Получает Фёкла и пенсию, а как же, цельных двадцать шесть рублей, всегда довольная.
… Ну вот, довезёт внучек до деревни-и начались заботушки у бабки! В деревне не страшно, гуляй — не хочу, не то, что в городе, где люди чужие шастают. А всё равно, переживает Фёкла, когда загуляются внучки, ругается, — то их поесть не дозовешься, то и вовсе надо крапивину в руки брать да и домой загонять, стегнувши пару раз для острастки по голым лыткам.
Меньшую, велосипедницу, вечером уложит — со старшей воевать надо:
«Никак опять глазы начернила!» («Накрасила, бабушка!»- смеётся внучка). Старшая — девчонка зрелая, плотная, вдруг кобелина какой-нибудь заглядываться начнёт, переживает Фёкла.
Как стемнеет на деревенской улице — так Фёкла внучку в окошко и выкликает:
- Лорк, а Лорк! Марш, говорю, домой, чего-то там в темках делать?!
Засмеётся в ответ молодёжь — Фёкла и успокоится: где народу много, там греха нет.
Ну всё равно, не спит как следует бабушка, пока внучка не придёт. Как ни тихо Лорушка ступает, а всё равно Фёкла спросит в темноте:
- Пришла никак? Ну слава те господи. Поешь чего-нибудь, небось, голодная.
И только потом заснёт уже крепко.
А вообще Лорка — девчонка интересная, думать любит. Спросила как-то: «Бабунь, а вот почему для тебя Бог как бы есть, а для меня как бы и нет?»
Знает Фёкла ответ:
- Потому что ты его в себя не впускаешь, Лорушка. А ты — впусти…
То с другим делом Лорка пристанет: давай, мол, бабушка, я тебя иначе как — нибудь причешу, хочешь? Ну глупая ещё, — чего там чесать, где три волосины хрестом? Свои вон пусть чешет, длинные да кудрявые.
Так и живут всё лето.
…А уж если который год поболе народа понаедет к матери да к бабушке — вот где веселье -то! Одной малины из лесу ведра три принесут!
Востры дети на язычок, любят шутку хорошую да умную, как соберутся за столом — сердце фёклино от счастья ширится! Да ещё соседи забегут, поздороваться да посмеяться.
Федюшка шепелявый как-то раз заглянул, нацеловался со всеми, как водится, разглядел как следует крепконогую Тонюшку, подружку старую, мать двоих детей, и зацокал языком: ой, хороша баба, красавица! Говорит, как увижу Антонину — шердце бьётся!
- Об штанину, — спокойно подметила под общий хохот Зинушка.
А потом — пошла пляска под балалайку зятьёву, под частушку Зинкину:
«Я пойду, потопаю,
повиляю попою,
пусть посмотрят мать-отец,
какая попа молодец!»
Вот как весело!

14. Гадание
Году в семьдесят втором получила Тоня телеграмму срочную от сестры, что мама умирает, приезжай проститься. Всё Тоня бросила, примчалась.
Оказалось, в больнице мать, при смерти уже, воспаление легких у неё;
Говорят, недолго осталось.
Побежали вместе в больницу.
Зашла Тоня в палату — заплакала: Фёкла бледная, худая, температурит сильно, говорит с трудом. Тоня к врачихе, дескать, скажите, скажите, какие лекарства, из-под земли достану! Спасите мать! А та ей такое ответила, что Тоня даже сразу не поняла, растерялась: зачем, говорит, доставать, пусть умирает, в её возрасте пора.
Человек ли это сказал?! Ну, не знала врачиха, на кого нарвалась! Тоня — медик, слава богу, работник санстанции, уж она докторше той прописала — и от дочери, и от санстанции.
Удостоверение своё вынула, главврача добилась, наделала шороху и дала день сроку на наведение порядка, а то, сказала министру здравоохранения жарко будет, не говоря уж про врачиху.
Через два дня полегче стало матери, — ей с перепугу сделали что надо и что не надо, даже бельё сменили на совершенно новое, в ванной искупали, подстригли волосы, обрезали ногти. И лекарства все нашлись, надо же, — вкололи.
- Ну как, мамочка, легче?
- Гаразд ты много, Тонюшка, крику сделала, стыдно мне, что вокруг все бегают, ну померла бы, да и всё.
- Что ты, мама, как можно?!
- А вообще — то спасибо. Меня даже помыли. Хорошо тут, хлеба вдоволь, хоть и казённый,
- Ничего, мама, ещё лучше будет.
Испугалась Фёкла: ахти тошненько! Хватит, доченька, бушевать! Теперь жива буду — вчерась Наум снился, говорит, рано мне к нему…
Ну, хоть Наум и снился, а дочери переживают, решили сходить потихоньку к гадалке одной. Взяли угощенья, пришли, хорошими словами, как водится, приветили, а про дело своё спросить боятся. Но гадалка на то и гадалка, чтоб всё знать. Посмотрела на женщин внимательно да и сказала так:
- Вижу, мучит вас боль душевная. Близкий человек смерти в глаза смотрит. Так не бойтесь. Не сейчас ему судьба умирать, не скоро ещё.
Так и вышло. Поправилась Фёкла.

15. Последнее прощание
Всегда Полина ругалась: ну что ты, мама, придумала?! Прятала тот свёрток, потихоньку разбирала — но Фёкла упрямо готовила новый. Потому что должна у православного человека быть готова смертная одёжа, чистая да справная. Не нами заведено.
Старилась Фёкла спокойно, уверенно, деловито даже, — дескать, всё правильно, всё так и должно быть.
Только, бывало, глянет в зеркало да и скажет с досадой: «Ведь верно Наум говорил, что люди от обезьяны пошли. В старости видать!»
Часто ходила на кладбище, мужа попроведать, себе местечко прибрать.
Тут и Сашенька полюшкина лежит, и мамушка, и дядья… Тут и Фёкле, значит, быть. Хороший погост, ещё старой веры.
Жизнь теперь совсем другая, внукам, видно, голодать не выпадет. Значит, всё не зря, думает Фёкла. Внуки — то все крещенные, пусть зятья партийные и не в курсе, ни к чему им.
Все дела земные сделаны, стало быть, пора собираться.
… Говорят, праведники умирают в одночасье? Истинно так.
Нет больше Фёклы Кузьминой. А есть много нас. Двенадцать правнуков у тебя, Мать Русская, праправнуков уже двое… Видишь, сколько раз ты повторилась?
Спи, родная.

16. Прости
Уж много лет, как спишь ты на погосте,
но ты во мне — дыханием своим.
И внуки правнуков к тебе приводят в гости,
вот только не встаёшь навстречу к ним…
Цветёт сирень кипеньем треугольным
в твоей оградке каждою весной,
душе светло, и хорошо, и больно
с душой твоею — в памяти одной.
Я вовсе рук твоих не целовала, -
шершавых, перекрученных судьбой…
Ах, сколько я тебе не досказала,
ах, сколько ты навек взяла с собой!
И в той стране, что всех живых пугает,
неразличимы наши голоса,
но всё равно меня благословляют
твои святые русские глаза.
В моей крови — твоё осталось имя.
А жизнь шумит, как праздничный вокзал,
чтоб мальчик с волосёнками льняными
и мне «бабуля» ласково сказал…

Февраль 2001 года

Замечания и советы приветствуются. В меру.