«Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня. Но кто поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера?»
(В. Ерофеев, «Москва – Петушки»)

Покров – 105-й километр

Да знаю я, знаю, что недотягиваю по накалу страстей до того Венички! Помните, как он рассуждал о снедающей его мировой скорби? И как жалко это смотрелось для непосвящённого ума! Потому жалко, что показал он следствие, умолчав о причинах – конечно, как бы ему в то время рассуждать о причинах… Да ведь и в наше – тоже, тоже! Кто спорит, хотелось бы мне оказаться эдаким Марксом! Но не дотягиваю я до Маркса. Да и до Венички не дотягиваю тоже. Поэтому буду писать придерживаясь его духа, но о своём. Исключительно о своём.

Да и кто вам обещал обратное? Больше скажу – если б я заподозрил свою музу во вторичности и сопливом самокопании, я б её собственноручно удавил. Утопил в Волге, как Стенька Разин попавшуюся под руку княжну. Рассуждая с точки зрения читателя, зачем ему глупые излияния не вполне трезвого человека? Ведь они скучны и никак не обогащают его внутренний мир.

Так что же, предположите вы, мне присущ эскапизм? Ни в коей мере! Я так же могу трагически рвать сердце и страдать, глядя на пробегающую за окном нашего поезда убогую тоскливую Русь. Повод для бесплодного страдания найдёт в себе любой здравомыслящий человек, надо лишь хорошенько поискать. Но: во-первых – я не подписывался страдать по не мною выдуманным поводам. И во-вторых – раз уж мучиться и безумствовать, то не насухую же! Я проверял: провидение помогает человеку в критические моменты. И поскольку мои запасы спиртного подходили к концу, как по волшебству появилась Мария Степановна с её бутылью. Спасибо, Господи, я буду Тебе должен! А Марию Степановну мы потом, конечно, с почётом высадим на нужной ей станции: мавр сделал своё дело, мавр может уходить. Der Mohr hat seine Arbeit getan, der Mohr kann gehen, если по-немецки.

Кстати, о немецком языке. Не нужно думать, что он мне каким-то боком знаком. Или что я его с любовью изучал в школе. Нет. Конечно, на уровне «хенде хох» и «Гитлер капут» я им владею – как все. Но упомянутое крылатое выражение я в своё время в целях подготовки к последующему хвастовству и показухе перевёл с помощью гугла. И заодно с удивлением узнал, что принадлежит оно не шекспировскому Отелло, а совсем другому мавру, персонажу пьесы некоего Фридриха Шиллера – слыхали про такого?
Однако что-то меня потянуло на умничанье и суемудрие. И чтобы отогнать поднимающийся туман оппортунизма и подбодрить истомлённый условностями мозг, я украдкой глотнул из заветной бутыли.

И тут вошли контролёры. Как обычно, парой: девица неопределяемого возраста и средних размеров мужское тело с тоскливыми глазами собаки, пережившей своего хозяина.

Господи, как примитивно развивается история человечества! Как вырождается дух мечты и авантюр! Вспомните, какими яркими красками живописал Ерофеев явление народу пьяницы Семёныча – это ж просто бенефис и разгульная масленица! А теперь?! У пассажира не возникает никакого возвышенного трепета, нет безбилетных стад, смятенными толпами бегающих от контролёров из вагона в вагон. Люди покорно протягивают свои квиточки, а страдающая меланхолией безликая особа по очереди надрывает их и переходит к следующему купе. Надрывает! Нет, вы только вдумайтесь, насколько профанирован стал процесс проверки! Как низко мы пали! Я ещё помню, ощущаю самым краешком памяти, каким должен быть настоящий контролёр. Нет, личность и внешний вид его не имеет никакого значения. Но компостер! В руках должен быть божественно блестящий компостер, который проделывает в билете аккуратную дырочку, вминая вокруг неё непонятный набор тайных знаков. Ведь для билета такая отметина – как стигматы для святой Терезы. Которая без стигматов вроде бы не такая уж и святая… О, компостер! Атрибут почти сакральный! А тут – простыми пальцами. Это ведь всё равно, что драгоценную бутылку коллекционной массандровской мадеры открывать без штопора, вульгарно пропихивая пробку вовнутрь!

И так горько стало мне на душе, как будто это я виноват в случившемся упадке и оскудении душ. Господи, ты свидетель, что это не так! Ты знаешь, как ребёнком я искренне верил в Деда Мороза, каким чистым сердцем в юности встречал каждый твой день! И кто тому виной, что суррогатом детских грёз стал тот самый пресловутый вермут сомнительного качества! Я даже закрыл глаза и на какое-то время скорбно застыл, почтив былое минутой молчания.

– Венедикт, вы в порядке? – дотронулся до моего плеча студент.

Конечно, я был в порядке. Почему бы мне не быть в порядке? Ведь контролёры ушли, не сделав нам никаких замечаний. Естественно, я же дышал в сторону от них – зачем привлекать к себе излишнее внимание. Хитрый Илья Маркович сделал вид, будто дремлет, Витёк наскоро постарался придать нашей трапезе невинный вид. Какие тут могли быть замечания? А может, проверка просто не посмела иметь дело с грозной Марией Степановной. Или им было наплевать.

Вялую попытку нашего разговора возобновиться прервали громогласные звуки гармони: кто-то из доморощенных вагантов решил осчастливить пассажиров своим исполнением «Рюмки водки» под Лепса. Я поднял голову и нехотя сфокусировал внимание на источнике сего акустического бедствия.

По проходу уверенно вышагивал ражий блондин в кирзовых сапогах с видавшим виды баяном наперевес, собирая мзду с ошалевших от непомерной громкости пассажиров. О, если б я только мог откупиться! Но у меня, как назло, не было мелких денег. А крупные кто ж ему даст? Вы бы, например, дали? Господи, взмолился я, срочно пошли мне веру хоть с горчичное зерно, чтобы я сумел заставить эту гору поскорее перейти куда угодно, пусть даже в соседний вагон! Но тщетна была моя просьба и недоступен Всевышний… Зато я уверовал, что иудеи таки могли звуками обрушить иерихонские стены. И что ангел с трубой в судный день запросто сумеет поднять мёртвых.

А парень всё приближался – неторопливо и неотвратимо, как фатум. И как декабристы разбудили Герцена, так этот малый с гармошкой разбудил Седого.

– Жёлтые штаны, «ку» два раза… – пробормотал тот. Или мне послышалось? Потому что жёлтыми синие джинсы назвать было бы всё-таки преувеличением.

Кто даст ответ, отчего я в такие минуты ощущаю томление духа? Не знаете? А я знаю. От недостатка мудрости. Собственно, не от самого недостатка, а от осознания его наличия. Вот и в этот раз: говорил же я себе много раз, что не пристало истинному философу судить о ближнем по внешности! Пусть этот ближний и с баяном. Не пристало, пока не ознакомишься с его внутренней сутью! Так нет же – осудил. Неправедно осудил в тот самый момент, когда в ожидании остановился он аккурат напротив меня, дабы получить воздаяние по делам своим. И заметался дух мой, решая гамлетовский вопрос: дать или не дать? Если дать, то слишком заметно оскудеет рука дающего, а не дать – это ж какой сволочью и мудозвоном надо быть?!

Выручил Илья Маркович:

– Присаживайтесь, молодой человек, в ногах правды нет, – мягко сказал он. – Составьте нам приятную компанию! Вы с закуской будете или без?

От такого напора радушия и безмятежной простоты пали бы не только стены древнего Иерихона. Гость колебался лишь мгновение, а затем решительно уселся рядом со мной.

– Николай, – представился он, принимая пластиковый стаканчик. – Музыкант и поэт. Ну, за здоровье здесь присутствующих!

Опасался я, что Николай не впишется в уже сложившуюся ауру, витавшую вокруг нас. Оказалось, зря. Более того, тут же выставил он две бутылки креплёного по ноль семь, подчеркнув самодостаточность и обеспечив безусловно уважительное к себе отношение.

Но – поэт?! Должен признаться, никогда я не оценивал достоинство собеседников согласно профессии. Ведь случается, что научное светило, какой-нибудь маститый хирург-кардиолог, запросто хлещет водяру, а рядовому сельскому механизатору подавай престижный массандровский продукт. Чего, интересно, потребует поэтическая натура? Согласитесь, не каждый раз выпадает случай выпить вот так, запросто, с настоящим поэтом! Хотя кто знает, может, просто он о себе излишне высокого мнения. И я бросил пробный шар:

– Скажите, Николай, а вы где-то уже публиковались?

О, каким взглядом он на меня посмотрел! Там было всё: и затаённая боль с каплей наивной ненависти, и оскорблённая романтика безысходности, и упрямое желание дать по наглой морде… Вместо этого поэт вздохнул:

– Да так, по мелочи… В основном в местной прессе. Пару раз в солидных журналах. Но в основном в стол. А хотелось бы написать что-то настоящее.

– Великое?

– Ну… Как бы пафосно ни звучало, да. Великое. А вынужден вот:

Николай развернул меха и рявкнул частушку:

На горе стоит машина –
Без колёс, е…ёна вошь:
Растаскала всю резину
На го…доны молодёжь!

Тут слово взял Илья Маркович:

– Прошу прощения, Николай, – мягко начал он, задумчиво протирая очки носовым платком. – Не то, чтобы я так уж осуждал вашу экспрессивную риторику, но столь гротескное самовыражение представляется несколько утрированным. Слышать такое от потенциального носителя разумного, доброго и вечного странновато. Конечно, в своё время актуальна была и «пощёчина общественному вкусу», и приписываемое то ли Клюеву, то ли Есенину высказывание о том, что «не на мне лежит конфуз от неправильно понятого слова»… Так ведь у того же Есенина полно действительно великих стихов, недаром он кумир многих и многих! Простите, мне кажется, вам следует стремиться к совершенно иной целевой аудитории…

Мне не хотелось спорить с Марковичем на эту тему: особое мнение я уже имел возможность озвучить. Но и на его стороне была какая-то своя правда: одно дело – мои грешные уста, другое – глас поэта. Как прикажете народу духовно возвышаться с такими вот припевками? Да, хотя люди в массе подобное искусство особо не одобряют – но не одобряют как-то чересчур пассивно. Я заметил только несколько косых взглядов – и всё.

Но слова Седого, видно, попали куда нужно. Поэт посмурнел, молча налил сам себе до краёв и выпил залпом. После чего горько выдохнул:

– Вот и я о том же.

Повисла неловкая пауза, которую прервала Мария Степановна:

– Бедный! – погладила она Николая по светлым кудрям. – На-кось тебе огурец, заешь. Да не убивайся ты так, всё пройдёть…

Замечания и советы приветствуются. В меру.