«Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня. Но кто поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера?»
(В. Ерофеев, «Москва – Петушки»)

Усад – Воиново

– Да что же это?! – скажет читатель. – Почему автор ни одного эпизода не распишет подробно, с яркими деталями, с эффектными эпитетами и метафорами? Где красочные картины интерьеров и тонкие подробности внешности? Как, например, понимать джинсы Николая, заправленные в сапоги? Это же прямое надругательство над фабулой и самая бестолковая безответственность! Мало того, даже связность сюжета отсутствует напрочь!

Да, так и есть. В отличие от того, вашего, Венички автор не претендует на звание литератора-интеллигента. Его ущербное мировоззрение отравлено примерами из интернета с его короткими твитами и прочей лабудой. Автору хочется всего и сразу, поэтому он лихорадочно перескакивает с темы на тему, то и дело безжалостно корёжа сюжет. Да и какое, говоря по правде, развитие сюжета может быть у поездки с заранее утверждённым железнодорожным расписанием?

Может быть, сумятица в повествовании творится из-за чрезмерного жизненного опыта? В самом деле, я ведь помню такие древние времена, когда шариковые ручки ещё не были изобретены. Я помню сахар по семьдесят восемь копеек за кило и водку по два восемьдесят семь. А четвертинку – за рубль сорок девять. Такой жизненный опыт так просто не выбросишь. Да и что взять с меня, пьяного!

Ну ладно, не будем на этом зацикливаться. А то пока я с вами занимался самоанализом, студент с Марковичем прикончили остаток поэтова вина и приступили к освоению второй посудины. Нет, не подумайте, мне не жалко – да я бы сейчас и не смог внятно сформулировать свою к ним претензию… Но вот зачем так демонстративно раскалывать коллектив? Или они по случайности забыли о моём существовании? А что, вполне: старик-то ещё кое-как держится, а Витёк совсем раскис. И только Мария Степановна, как непоколебимый символ страны, хранит рубежи. Русь всегда во многом держалась на бабах.

Чтобы хорошенько встряхнуть попутчиков, я решил прочитать им лекцию о международном положении. Не всё же время пить, надо иногда и закусывать духовной пищей! Иначе нас примут за обычных алкашей. И не нашёл ничего лучше, чем начать возвышенно, подобно древним пророкам:

– Внимай же мне, Израиль! Слушайте меня, мужи Иудеи! У меня есть нечто поведать городу и миру, сиречь урби эт орби…

И сразу же меня перебили. Не только свои, но и соседи по салону. Мол, какой такой тебе тут Израиль?! Ты, жидомасон херов, пасть свою поганую не слишком разевай, а то схлопочешь! И все оправдания, что слова мои – лишь ораторский приём, почему-то не возымели воздействия. Воистину, имеют уши, гады, но не слышат!

О суд Линча! О русский бунт, бессмысленный и беспощадный! Надо мной, как над Достоевским, уже вознесли шпагу, чтобы торжественно преломить, но тут вмешалась Мария Степановна:

– Вы чё, ополоумели? Ну, перебрал мужик, с кем не бываеть. Так что, сразу морду бить? Он жа не буянить, не блюёть. Чего взбеленились?

Тут я ставлю многоточие, ибо ничего приятного для меня не произошло, а неприятное не стоит описания. Нет-нет, не произошло никакого рукоприкладства, что это вы подумали! Мне неприятно то, что народ не стал внимать словам пророка своего! Впрочем, так бывало во все времена, чему удивляться. Честно говоря, я порой специально провоцирую своих ближних, говоря чуть громче, чем следовало, чтобы привлечь внимание к животрепещущим темам. Надо же кому-то достучаться до сердец паствы! Почему я решил, что я пастырь, не спрашивайте. Я и на трезвую-то голову объяснить это не смогу. А только если настоящий пастырь, давший обет нестяжания, носит часы за тридцать тысяч долларов – то и я вполне имею право так называться. И вообще, если к иерею приставлен специальный послушник, вся обязанность которого – при посадке в автомобиль складывать торчащий на митре предстоятеля крест, то стоит ли удивляться несоблюдению постов, отсутствию должного рвения и сребролюбию? Почему-то церковная верхушка решила, что сейчас для них самое время богатеть…

Всё это я произнёс, естественно, про себя. Только гнева Степановны ещё не хватало на мою голову! А она вряд ли одобрила бы такой дискурс. Как наяву слышу её негодующий вопль:

– Замолчи, анафема! Не кощунствуй!

Тут, пожалуй, вероятность получить по башке вовсе не иллюзорна.

Однако, судя по пробежавшему в салоне оживлению, мы не зря теряли время. Чтобы это было ещё более не зря, я решил временно переключиться на другую тематику. Естественно, перед этим освежившись последними остатками самогона. Однако Илья Маркович меня опередил.

– Не обсудить ли нам прямо сейчас, уважаемый Венедикт, проблему всеобщего счастья? – предложил он. Лицо его при этом слегка двоилось и расплывалось от избытка чувств. Откуда-то на нём иногда проступали черты студента. Хотя я знал, что такого быть не могло: Витёк уже давно с упоением спал, положив голову на плечо Марии Степановны.

– Счастья? С удовольствием, – согласился я, пытаясь поймать левой рукой ускользающий огурец. – Выдвигаю тезис: счастье как философская категория часто переходит в свой антипод.

– Поясните! – потребовал Илья Маркович. Видно было, что моя мысль привела его в некоторое замешательство.

– Охотно. Судите сами: когда человек счастлив, ему есть, что терять. Поэтому счастливый тревожен и от этого несчастен. А несчастливому терять нечего, и он этим счастлив. Как-то так.

– Забавно вы рассуждаете. Стало быть, счастливый не может быть счастливым, потому что несчастлив. И этим же опять-таки счастлив. И так по кругу. Вы это имели в виду?

– Именно это. Вы абсолютно верно ухватили мысль. Поэтому-то счастья, как перманентного состояния, достичь невозможно. По крайней мере, на сколько-нибудь длительный срок. Это как с вином, – я продемонстрировал ему бутылку, которую почему-то держал в руках. – Здесь осталось всего на один глоток. И я несчастлив, потому что жажду этого глотка. И одновременно счастлив, что он у меня есть. А теперь…

Я сунул опустевшую тару под сиденье.

– А теперь я счастлив, ибо достиг желаемого. И одновременно несчастлив, потеряв в ближайшей перспективе надежду на продолжение… Это диалектика в самом своём конкретном приложении.

– Так вы сейчас счастливы? Именно в конкретный, данный момент?

– И да, и нет. Счастлив обретением, но скорблю по утраченной возможности. Но утешаюсь, зная, что в Москве вновь смогу зайти в любой гастроном. Потому что счастье не есть нечто конкретно достижимое, а процесс, сам себя отрицающий.

– А хотите чуда? – вопросил Илья Маркович, дьявольски улыбаясь. – Хотите обрести столь вожделенное счастье немедленно, сию секунду? Жаждете ли его всем сердцем, всем естеством своим?

– Кто же не жаждет!

– Вуаля! – и Седой широким колдовским жестом выудил откуда-то из пузырящегося подпространства пузатенькую бутылочку коньяка.

– «Дагестан», Кизлярский завод. Вёз приятелю на день рождения, да чего уж там!

– Вы подобны Иисусу Иосифовичу, – одобрительно отметил я, – сберёгшему хорошее вино к концу пьян… Простите, свадьбы. Примите же благословения моё и Марии Степановны, потому как от нашего студента вы такового, по-моему, уже не добьётесь.

Замечания и советы приветствуются. В меру.