Россыпи февральских топазов

Насколько алмаз ценнее и твёрже топаза, настолько же отличаются крепкие дни января от вечно прихварывающей февральской зимы. Природа сама понимает несуразицу этого месяца и всячески пытается его сократить – это подтверждает и календарь. И всё же месяц тянется надоедливо долго.
Февраль то ярится последними морозами, то бессильно спускает снег до чёрных проплешин не ко времени открывшейся омертвелой земли. Он отчаянно забрасывает улицы толстым снеговым ковром – и тут же превращает его в омерзительную слякоть, при высыхании оставляющую на обуви противные белые разводы. Февраль подобен неудачнику, давно махнувшему на себя рукой и даже попивающему втихую – да наплевать, мол, и растереть, как-нибудь всё образуется само собою…
И действительно, всё обычно образуется наилучшим образом – но тогда, когда нашего неудачника уже не бывает в живых.
Однажды мне подарили необработанный сколок топаза. Он был невелик, почти прозрачен и имел чуть заметный фиолетовый оттенок. Этот экземпляр являлся выбраковкой: он содержал какие-то мутноватые включения, микроскопические пузырьки, был покрыт сетью мельчайших трещинок. Вроде бы кристалл как кристалл, но с ювелирной точки зрения – ноль. Так и февраль: из этого участка зимы редко удаётся выгранить что-либо по-настоящему стоящее. Поэтому и разговор об этом месяце будет несколько отличен: поговорим о состоянии человека во время февраля.
Конец зимы – самое глухое время года. Апатия охватывает даже не ум, а чувства. Больше всего тут подходит слово «ожидание» – и впридачу не то тягучее, вызывающее чуть ли не физическое неудобство и яростное неприятие, а какое-то вялое, безвольное и безразличное. Не знаю, может быть, к этому времени начинает сказываться нехватка витаминов, или голод по солнцу, или ещё что, но только февральские дни – это дни безвременья, бездумья и душевной бесприютности.
Но именно в феврале душа робко начинает путешествовать по воспоминаниям и представлениям, хотя сами эти путешествия ещё неопределённы, хаотичны и мимолётны. Обрывки мыслей о будущем или прошедшем мешаются с серою реальностью и не оставляют после себя никаких заметных следов. Любые изменения в укладе быта воспринимаются с неохотой. И только к концу месяца созревает понимание неприятия истекающего времени зимы и готовности к весенним переменам.
А в лесу тихо, сумрачно, сыро. Влажный ветер бродит между стволами и лижет снег.

- Including -

Слишком много ночной темноты. Слишком долги холодные сроки – и в мои безразличные строки не являйся, пожалуйста, ты. Пережди этот сон, этот стон, дай согреться в расплавленном зное – и тогда, когда солнце хмельное докрасна раскалит небосклон, я тебя позову – как награду, как полёт, как улыбку цветка – и зима отойдёт, далека, и мне большего в жизни не надо…

У костра

– Нет, то, что каждый месяц связан со своей личной каменюкой – чушь! – подытожил Рыжий. – Не катит. Пижонство. Дерьмецо-с, господа.
– Прекрати! – возмутилась Муза. – Тут и так напряжёнка с материалом: ну что можно наскрести для февраля?! Это ж тебе не июль! И, кстати, чтоб я больше от тебя разных гадких слов не слышала.
– Поддерживаю, – сказал я. – А если так уж невтерпёж критиковать – пожалуйста. Трибуна будет предоставлена. Выбирай себе любой камень.
– Кирпич, – тут же выбрал Рыжий.
– Ну, естественно! От каждого по способностям, – ядовито прокомментировал Вэгэ.
– Ильич, остричь, опричь, кулич, – пробормотала Муза. – Хорошо, богатая рифма.
– Паралич, – подсказал я.
– До-мажор, – поддержал Вэгэ.
– При чём здесь до-мажор?! – подняла брови Муза.
– А как же! Очень просто. Как пишется до-мажор? C-dur. А если «dur» написать от руки и прочитать по-русски, то «дич» и «кирпич» очень даже рифмуется.
– Во поэт, блин!.. – восхитился Рыжий. – Да только фиг вам всем. Магарыч!

Продолжение следует…