Вечер сбрызнул росою околицу, потянулся низиной туман. Острым лучиком звездочка колется, окоём караулит урман. Вьются тени – бесшумные, ловкие – под бледнеющим светом луны, да скрипят, как по стали ножовкою, неизвестные мне цвиркуны. Ныне воля чужая, знобучая – не твоя, не моя. Сторонись. Ныне празднество леса дремучего, нелюдская колышется жизнь – неживая, гнилая, болезная, с трупным запахом жутких болот, с задичалыми гиблыми безднами, с липкой прелью трухлявых колод.
В эту тайную ночь заповедную лесовые выходят из нор; причитанья русалок бесцветные тихим стоном сплетаются в хор, а зловещие выкрики филина поднимаются под небеса. Тьма упала, лежит обессиленно – лишь горящие волчьи глаза…
По засекам я хаживал ранее – был моложе и силу имел. Тяжело там. Сбивает дыхание.
– Это кто? Подходи, коли смел…
Обступают. Таращатся. Тянутся.
– Ладно, ладно, гляди, не балуй! Мне тут с вами не очень-то глянется. Эй, подальше держись, рукосуй! Кто там борзый? Получишь по хоботу! Мне тут лясы точить недосуг – отвечайте, да врать и не пробуйте, нет ли душ заплутавших в лесу? Я настойчивый, вы это знаете. Не по-вашему будет опять: у кого затруднения с памятью – я напомнить могу, вашу мать!
Столько люти в рассерженном рыканье! Злоба плещется в тёмных глазах. Чернодушные все, черноликие – и спиной повернуться нельзя. Ветер холодом дышит неласково. Месяц в тучах прореху прожёг.

– Это сон?
– И ко сну бы с опаскою относиться не лишне, дружок. Не ходи ты безлюдными чащами, отираясь в чужом бытии, ведь они иногда настоящие – бесконтрольные страхи твои…

Автор готов к любой критике. Смелее!