Я встал и отошёл к окошку. Вот заморочил, чёртов вождь! Глотнуть бы холоду немножко, да за стеклом – всё тот же дождь, да под дождём – всё те же хаты сквозь морось окнами желтят… Поди найди здесь виноватых! Иль виноваты все подряд?
А время к полночи летело, и ветер в форточке свистел, и где-то глухо сосны пели, невидимые в темноте. И поднималось что-то к горлу. Вот-вот – и хлынет через край. И я нашёл средь всех глаголов спасительное:
– Наливай…
Да что за ночь сегодня, право?! Сейчас бы сесть, да закусить, да крепко выпить – за державу, за всех за нас. И вновь налить. И разомлеть бы на диване, у телевизора в плену – топя проблемы все в стакане, приобняв тёплую жену…
Так нет! Долдонит в уши, дьявол: и то не так, и сё не так; и жизнь-то прожита коряво; и в общем – круглый я дурак.
Ну что мне в этом веке прошлом? Вот дался! Кто его просил?! И отмахнуться невозможно, и думать дальше нету сил.
Что оставляет век России – разбитый вдребезги режим? Была и боль – невыносима, была и радость – без межи. Двадцатый век был веком ратным, и память наша нелегка; и войны собирали жатву – как, впрочем, и во все века. Нас к счастью гнал уклад кровавый, и в напряженьи братских уз в слезах, дерьме, крови и славе платил, платил, платил Союз…
Теперь-то бесполезно злиться. Избытых судеб не вернуть. Но как легко забыть и сбиться – а хоть и нет, так толку чуть. И скорбно поправляют ленты атласной траурную гладь у обелиска президенты – которым, в общем, наплевать.
Нет! Надо вспомнить про другое, чтоб охладела голова. И я, как будто сам с собою, тихонько стал плести слова:
– Ночь коротка в разгаре лета, и вот зажглись вершины гор оранжево-багряным светом, и облака – ночной дозор – за горизонт идут клубами; заря, влюблённа и легка, целует свежими губами предутреннего ветерка дома – чуть розовый от света, чуть ноздреватый известняк, ещё минувшим днём нагретый. Пьёт воду старый Аю-Даг. Прибой волной ласкает берег – его касания мягки; и на открытие Америк выходят в лодках рыбаки.
А днём, когда от зноя глохнет земля, когда жару клянут, когда медуза, тая, сохнет на берегу за пять минут – в тебе полно огня и света, и бликами слепит прибой, и щедрое смеётся лето над достижимою мечтой. И если это вам не счастье – ну что ж, тогда простите, сэр!.. А я своей доволен частью, что выдал мне СССР.
Но брат сверлил меня глазами, дрожал губой, огнём горел:
– Скажи, в какой помойной яме ты это время просидел?! Так вспомни про ГУЛАГ уж кстати! Куда его велишь списать? Хвалённейшая из компартий тут отличилась, гроб их мать! А твой отец и дед, подлюка, за что попали? Ну, труба – хорошего сынка и внука в награду им дала судьба!
Ты скажешь: все тогда терпели, период был глухонемой. А я обижен – да, на деле! – проклятой пятьдесят восьмой…
– Но если их призвать к ответу – тех, кто творил молчанья грех, то выбрали бы время это они как лучшее из всех. За это мы несем расплату. Мы заслужили беспредел, – так я ответил сухо брату. – Народ достиг, чего хотел. Правители лихие эти случились на моей земле, и я с народом всем в ответе – и за верхушку в том числе. И как ни горько за молчанье, но мне не вырвать из нутра сознания со-одичанья с толпой, горланящей «Ура!», которую зовут народом лишь на газетной полосе; сознанья – я оттуда родом, и я такой же, как и все – ничуть не лучше и не хуже; что я не отличаюсь. Не! А если поумней к тому же, то это даже в минус мне.
А что касается обиды – ну что же, мы переживём… Не подобает индивиду судить отечество своё. Какое я имею право дерзать возвысить голос тут, где суд вершится над державой – но не людской, а Божий суд! И если мне Судья дозволит – Господь, которому служу – я лепты радости и боли на чаши тоже положу.
– Ну хорошо! Не будем спорить. Ты в чём-то прав. Но не спеши – ведь ты в упор не видишь горя, а только праздники души, – брат ухмыльнулся. – А сейчас-то? Намного стало краше жить? Да что ж мы за народ несчастный, что нас ничем не прошибить?! Партийный съезд? И преотлично! Развал Союза? Наплевать! Как мы дошли до безразличья, оскотинели, твою мать?!
Я не ханжа и не философ. Мне крайне важен результат исконно русского вопроса – а кто же в этом виноват? Его в троллейбусах мусолят, жуют в очередях на злость – как чёрный хлеб, сдобрённый солью: хоть и наелся, да не брось…
Что нам искать пути иного? Нам в рассужденьях толку нет, хоть повторяй ты через слово – «особый путь», «менталитет»…

Продолжение следует…