Мы раздавали, что имели – бесцельнее, чем на пропой; теперь на деле, на пределе расплачиваемся с собой! Кому же счёт подать? Народу? Ему хоть кол в очко вопри! Ведь только та и есть свобода, что не снаружи, а внутри! А мы рабы. И свежий ветер увяз в отечества дыму. Мы шли сквозь тьму тысячелетий, не научившись ничему. И вот пришли. Смешно и грустно! Да он у нас в костях, в крови – наш рабский дух: угодный, гнусный, хоть кислотой его трави! С какой теперь досадой чуешь тот русский дух и стержень тот – а не возьмёшь, не нарисуешь и ложкой не потянешь в рот!
Мне стыдно русским называться: есть, есть у нации изъян, когда в упор американцы осмеивают россиян; когда, считай, по всему миру пренебрегаем сын Руси, и наши же с тобой ОВИРы – лакейский мазохизм еси!
Да что у нас за наважденье всё делать через дурь и кровь?! Так не заслужишь уваженья, не говоря уж про любовь…
Я не хотел всё это слышать. Мой ум заполнен был иным – и голос становился тише, и как бы некий лёгкий дым окутывал вокруг предметы, и проступало всё ясней вокруг оставленное лето – пора былой мечты моей. У каждого в заветных далях есть заповедный уголок, куда сторонних не пускают, куда уходят от тревог. Дар этот, бережно душою хранимый в чуткой тишине – и есть то главное, большое, что старый век оставил мне.
Я помню ветер над рекою, восхода лёгкие следы – где солнце, кажется, такое, что можно зачерпнуть с воды. И тут же – запах диких ягод, осенних клёнов листопад, и вкус вина из старой фляги, и – не прикалывайся, брат! – той самой робкой, самой первой любви из самых детских лет – полузабытой, светлой, верной – далёкий ласковый привет. Здесь всё смешалось: с лунным светом здесь перемешан месяц май; цветы, планеты и сонеты – коль есть охота, выбирай; осенний дождь над Ленинградом, гроза, деревня, ночь вдвоём, смех, слёзы, ангелы и гады, и паутина над жнивьём, стрекозы, ландыши, снежинки, костры, дороги и пути, и те безвестные тропинки, что только раз и смог пройти.
Я помню росные рассветы, садов весенних сладкий яд… В какую ж дьявольскую смету мне это всё вписать велят?! Я не желаю экзальтаций, я не хочу вмещать всю боль!..
И брат всё призрачней казался, и помогал мне алкоголь его загнать назад, в бутылку; и я, боясь взглянуть назад, почти что чувствовал затылком его сверлящий, тяжкий взгляд.
Я сделал выбор. Чище, шире, чем полагает получесть. Я там живу – в том лучшем мире, который подлинный и есть. О вседержитель милосердный! Простри на ны любовь и власть! Вот я стою на грани света и тьмы. Не дай же мне упасть! Прости толпу, помилуй брата – творят не ведая они. А Русь ни в чём не виновата. Спаси её и сохрани! Я не прошу тебя о многом, лишь огради нас от войны, и на пройдённую дорогу дай поглядеть со стороны…
И, видно, был угоден Богу такой неведомый приём, что расступался понемногу декабрь, пронизанный дождём. Исчезла ночь, похитив брата. Я видел всю свою страну – и Петропавловск, и Карпаты – сквозь временнýю пелену.
Москва. Весна и ветер вольный. И ширь отчаянно мала: так яростно на колокольнях горят златые купола!
А за кремлёвскою стеною, где падает от башни тень, опять, разбужена весною, цветёт персидская сирень. Проходят времена и сроки, но времена не властны тут – хоть вновь минутные пророки вперёд куда-то нас ведут. Но что-то главное незримо, не облечённое в слова; и остаётся только имя: Россия, Русь, моя Москва.
Там осенью пестрят аллеи, и снег кружится над рекой, и стяг державы гордо реет над вечною моей страной, а звон курантов Спасской башни торжествен; и – что есть, то есть – вчерашний век и день вчерашний средь остальных имеют честь.
Там время не спешит в раздумье, не слыша мелкой суеты. Там средоточье некой суммы, там начинались я и ты…
Но бьют часы – истёк последний, неощутимый, хрупкий срок! Летучий звон, победный, медный – как завершение дорог. И мне осталось в новом веке извечный разрешать вопрос. И называться человеком…
Надеюсь, я уже дорос.